В одном лице

Мы оба рассмеялись, но затем, внезапно посерьезнев, Элейн спросила:

— Знаешь, что она мне ответила?

— Нет, что? — спросил я.

— Она сказала: «бедняжка!» Честное слово, Билли, — ответила Элейн.

Я и не сомневался. Das Institut был ужасно маленький; все были в курсе, что я трахаюсь с дублершей сопрано, а потом — что я трахаюсь со знаменитым американским поэтом.

— Если бы ты была моей девушкой, тебе я хранил бы верность, Элейн, — по крайней мере честно постарался бы, — сказал я и замолчал. Она плакала на пассажирском сиденье.

— Если бы ты был моим парнем, и я бы честно постаралась, Билли, — сказала наконец Элейн.

Мы ехали на северо-восток, потом свернули от Эзра-Фоллс на запад — рядом с нами, к северу от дороги, текла Фейворит-Ривер. Даже в февральские морозы река никогда не замерзала полностью. Конечно, я думал о том, чтобы завести детей с Элейн, но заговаривать об этом было бесполезно; Элейн не шутила насчет голов младенцев — в ее представлении они были громадными.

Когда мы проехали по Ривер-стрит, мимо здания бывшей публичной библиотеки Ферст-Систер — теперь в нем расположилось городское историческое общество, — Элейн сказала:

— Мы с тобой прогоняли реплики для «Бури» на той латунной кровати лет этак сто назад.

— Да уж, почти двадцать лет прошло, — сказал я. Я думал не о «Буре» и не о прогоне реплик с Элейн. У меня были другие воспоминания о той латунной кровати, но когда я проезжал мимо бывшей библиотеки, мне пришло в голову — спустя каких-нибудь семнадцать лет после того, как оклеветанная библиотекарша покинула город, — что мисс Фрост могла «оберегать» в своем подвале и других подростков.

Но с какими еще подростками могла бы познакомиться в библиотеке мисс Фрост? Я вспомнил, что никогда не видел там детей. Лишь иногда там появлялись старшеклассницы, обреченные на учебу в школе Эзра-Фоллс. Но я никогда не видел мальчиков в городской библиотеке Ферст-Систер — за исключением того вечера, когда туда забрел Том Аткинс в поисках меня.

Всем городским мальчишкам, кроме меня, советовали держаться подальше от публичной библиотеки. Конечно, никакой родитель не пожелал бы своему чаду оказаться в обществе транссексуального борца, заведовавшего библиотекой.

Я вдруг понял, почему так поздно получил библиотечную карточку; никто из моей семьи в жизни не стал бы знакомить меня с мисс Фрост. Это произошло только потому, что Ричард Эббот вызвался отвести меня в библиотеку, а никто в семье не мог возразить Ричарду; его предложение было так внезапно и чистосердечно, что никто из них не нашелся с ответом. Мне удалось познакомиться с мисс Фрост только потому, что Ричард понимал, как абсурдно тринадцатилетнему мальчику в маленьком городке не иметь библиотечной карточки.

— Почти двадцать лет для меня все равно что век, — сказала Элейн.

«Не для меня», — попытался сказать я — и не смог. «Мне кажется, что все это было вчера!» — хотел крикнуть я, но не мог выговорить ни слова.

Увидев, что я плачу, Элейн положила руку мне на бедро.

— Прости, что вспомнила об этой кровати, Билли, — сказала она. (Элейн прекрасно меня знала и понимала, что я плачу не о матери.)

В нашем семействе соблюдали столько обетов молчания, что кажется просто чудом, как мне удалось избежать религиозного воспитания; однако Уинтропы не были религиозны. Хотя бы эта ложь миновала дедушку Гарри и меня. Что до Ричарда Эббота и дяди Боба, думаю, порой их семейная жизнь напоминала религиозное служение — и требовала не меньшего усердия, чем строгий пост или ночные бдения (когда все нормальные люди спят).

— И чего всем дались эти панихиды? — спросил нас с Элейн дедушка Гарри. Первым делом мы отправились к нему на Ривер-стрит; я не исключал, что Гарри встретит нас в виде женщины или, по крайней мере, одетым в платье бабушки Виктории, но нет, он выглядел как обычный лесоруб — джинсы, фланелевая рубашка, щетина. — Не пойму, зачем живые считают нужным сидеть над мертвыми — ну, перед тем как перейти собственно к похоронам? Куда могут подеваться покойники? Почему нужно над ними сидеть? — недоумевал дедушка Гарри.

Вермонт. Февраль. Никто не собирался хоронить маму или Мюриэл до апреля, пока не оттает земля. Я догадался, что в похоронной конторе дедушку Гарри спросили, хочет ли он провести панихиду; вероятно, это и послужило причиной его тирады.

— Господи, да мы над ними до весны просидим! — воскликнул Гарри.

Никакой религиозной службы не планировалось. Дом у дедушки Гарри был большой; было решено, что семья и друзья соберутся на коктейли и фуршет. Поминальные речи разрешались, но никакой «поминальной службы» — дед вообще ни разу не произнес слова «служба». Он выглядел рассеянным и смущенным. На наш взгляд, он не походил на человека, который только что потерял обеих дочерей сразу; скорее, на забывчивого старика, который никак не может отыскать очки, — казалось, мысли дедушки Гарри витают где-то далеко, и это наводило на нас жуть. Мы оставили его готовиться к «вечеринке»; я не оговорился, он так и сказал — «вечеринка».

— Ой-ёй, — сказала Элейн, когда мы вышли из дома на Ривер-стрит.