Многие авангардисты и близкие к ним художники того времени нередко сами пытались использовать визуальную лексику детских рисунков, да и рисунков больных людей. Миро в этом плане был одним из самых последовательных (наряду с Клее, конечно). Но как он ее использовал! Ничего детского в его рисунках уже нет. Это высокохудожественная стилизация под детский рисунок, выполненная, как правило, характерным для сюрреалистов методом «психического автоматизма» — одним мгновенным росчерком тонкой кисточки.
Интересно, что использование стилизованной детской визуальной наивной лексики позволило каталонскому сюрреалисту, увлекавшемуся, как и все его коллеги по направлению, учением доктора Фрейда и его словарем сексуальных символов, фактически снять прямолинейную фрейдистскую символику и брутальную либидозность, сублимировать ее в сферу мифогенного Эроса как творческипреображающего начала Универсума. Можно привести ряд интересных примеров этого типа изображений из разных периодов творчества Миро, о ней немало написано искусствоведами, но все-таки не она преобладала в его живописи и, главное, не с ее помощью выражался дух сюрреализма в его работах. Поэтому я оставляю ее в стороне.
Так в чем же все-таки и где с наибольшей силой он выражен Миро? В чем его специфика?
Отчасти я уже попытался показать ее всего на одной работе. Попробую, однако, развернуть этот разговор, созерцая и другие его полотна. Ретроспектива Миро в Альбертине имела тематически-смысловое название «От земли к небу». И в нем есть, конечно, глубокий смысл. На обложку каталога вынесена в качестве выражения этого смысла одна из ранних картин Миро «Пейзаж с петухом» (1927). Символ весьма выразительный и достаточно прямолинейный. Нижняя половина полотна закрашена теплой охристой краской, верхняя — темно-синей. Очевидные земля и небо. Почти в центре картины от земли к небу тянется в духе детского карандашного рисунка паутинка лестницы, завершающаяся в самом верху неба двумя черными кружками (упирается в край неба). Слева на земле таким же детско-рисуночным способом изображено колесо. По земле разбросано несколько черных пятен. На правом краю картины на границе земли и неба с черного камня пытается взлететь в небо игрушечный (в виде детской игрушки) петушок без крыльев, но с роскошным хвостом. Он устремлен к некой биоморфной горизонтальной фигуре, уплывающей от него как облачко в левом верхнем углу.
В картине много пространства. Холст длиной почти в два метра и высотой метр тридцать минималистски, если так можно выразиться, заполнен. Основную поверхность занимают большие и почти равные плоскости земли и неба. Фигурки петуха и био-облачка по сравнению с ними малы, лестница и колесо, прочерченные тоненькими паутинными линиями, почти незаметны. Это одна из немногих картин, где господствует Пустота, которой в каталоге посвящена отдельная статья «Совершенная пустота» («Vollkommene Leere»), и художественному осмыслению которой немало внимания уделил сам Миро, особенно в поздний период своего творчества. Здесь перед нами первый подступ к этой Пустоте. И он, нужно признать, удался художнику: образ Пустоты как некой первоосновы бытия, его глубинного потенциала. Фактически на картине нет ни неба, ни земли в нашем понимании. Цветовые указания на них — лишь поверхностные и даже абсурдные намеки. Детско-рисуночные колесо и лестница только подчеркивают абсурдность этого предельно условного пейзажа, как и все остальные пятна и фигурки, если подходить к нему с мерками обыденного сознания. Нам явлена та Пустота инобытия, которую поздний Миро осмыслит голубым цветом бесконечных плоскостей, но пока он только ищет к ней подходы. И явление ее в этих подходах явно пугает его своей бездной неизвестности, которая оборачивается у него
Пейзаж с петухом.
1927.
Частное собрание.
Базель
Ощущением тревоги, беспокойства, даже трагизма пронизаны многие полотна Миро зрелого период (30–60-е гг.), и прежде всего в этом я усматриваю особенности его духа сюрреализма. Открывшаяся в «Пейзаже с петухом» неизведанно таинственная Пустота очевидно напугала Миро, и он начал заполнять ее бесчисленными абстрактными, полуабстрактными, био— и антропоморфными фигурками, формами, феноменами (30–40-е гг.), подобиями архаических иероглифических знаков (более поздний период), но они только усиливали ощущение этого грозного фона, глубинной подосновы нашего (или иного?) бытия.