Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

— Пока шум подымать не стоит, — говорила она после очередного составления липовых актов, — можно спугнуть. А вот когда будут рассматривать итоги проверки — обо всем и скажем. Фактики-то у нас неопровержимые! Я, как предэмка, там обязательно буду. Ну и сволочь же эта Людмила! Ничего не боится… — И добавляла, доверительно обнимая меня за плечи: — Ты всегда была хорошим товарищем. Не сердишься за прошлое?

Лесть срабатывает безотказно. Намекните идиоту, что тот мудр, как Софокл, — и он бросится к вам с поцелуями!

За день до комиссии в одной из наших спален я обнаружила на стене след от ботинка — размер так сорок пятый. Гигант в отряде один — Бельчиков. «Бывшие» в этом году не беспокоили.

— Твоя работа? — спрашиваю его во время вечернего обхода.

К моему удивлению, он не стал запираться.

— А что — я и не так могу.

Задрал ногу — и еще одна выбоина на свежеокрашенной стенке.

Не знаю — что сработало раньше: мой рефлекс на хамство или его привычка ржать по-лошадиному, когда, как ему казалось, он делал что-то остроумное. Врезалась в память разинутая в приступе смеха пасть, моя рука, выметнувшаяся к этому верзиле; тот инстинктивно вжал голову в плечи, приотвернулся; мои пальцы намертво впились в воротник Бельчикова.

— Не смей пакостить! Не смей! — И тычками, тычками его: носом в стену…

И выскочила из спальни…

Огурец ворвался в отрядную, где я, сжав виски ладонями, приходила в себя.

— Ольга Николаевна! Вас дирюга…

— Кто-то?

— Ну, Людмила Семеновна. Больше не буду… Идите, зовет. — Тревожно заглянул мне в лицо.

— Спасибо, Сережа…

Людмила Семеновна теперь засиживалась в детском доме допоздна.

— Немедленно! Слышите? Немедленно! Извинитесь перед Бельчиковым! Кто вам позволил бить сирот?

— Я не стану извиняться. И не потому, что боюсь публично признать свою ошибку. Я не считаю себя неправой.

— Правой, неправой! Какое это имеет значение? Вы ударили ребенка!

— Мужчину, если уж на то пошло. И не ударила, такое наказание, полученное этим верзилой, да еще от женщины — моральное, а не физическое. И он его заслужил. Заслужил!

— Вы запятнали честь педагога! Позор! Что это значит?

Брызжа слюной и захлебываясь, она грозила различными карами, ссылаясь на постановления, перечисляя «статьи» по номерам и подпунктам.

Наконец смолкла. Я развернулась, вышла. Хватит — хорошего понемножку.

В «предбаннике» носом к носу столкнулась с Татьяной Степановной.

— За выговор не расписывайся. Ни за что! — На ходу шепнула она и юркнула в кабинет.

Комиссия приехала на следующий день с утра. Когда я пришла на смену, Людмила Семеновна, стоя на крыльце, прощалась с председателем:

— Очень, очень приятно было познакомиться. И как я вам благодарна за ваши советы! Ведь и впрямь — вот так каждый день крутишься как белка в колесе, примелькались и люди и вещи. И не замечаешь, что не все так, как хотелось бы, как надо…

— Да. Производство ваше наисложнейшее, и вы совершаете каждодневный подвиг, делая великое дело. Что и говорить — нелегко, ох как нелегко…

— Еще как нелегко!

— Одни нарожали, и дела мало. А другим — голову ломай, как этих детей вырастить. Проблемы, проблемы и еще раз проблемы. Но не падайте духом — вы ведь женщина стойкая? — Он длинно посмотрел ей в глаза.

— Стараюсь, — потупилась Людмила Семеновна.

— Здравствуйте, Людмила Семеновна. — Я нагло вклинилась в этот обмен комплиментами. — Здравствуйте, товарищ… простите?

— Добрый день, — сухо кивнул так и не назвавшийся «товарищ».

— А вы, милочка, идите к детям. Я к вам потом зайду, — проворковала Людмила Семеновна, ласково улыбаясь и леденя взглядом.

— У меня вопрос к товарищу…

— Потом. По-том! Ясно?

Результаты проверки стали известны через два месяца. Ознакомившись с актом, непонятно как попавшим в мою профсоюзную папку — меня и в этом году назначили «производственным сектором», — я почувствовала, что начинаю закипать. Медленно, но неотвратимо надвигался приступ ярости. На час было назначено заседание профбюро, но пока пришли только я и Татьяна Степановна.

— Послушай, дорогая и уважаемая, — еле сдерживаясь, начала я. — Ты что, окончательно решила со мной рассориться?

— А что? — Она все еще пыталась невинно улыбаться.

— А то, что ты, оказывается, из породы «пестрых»?!

— Чего? Какой породы?

— Так называл мой любимый прозаик людишек, что совесть свою до дыр поизносили!

— Я попрошу!..

— Учти, это только начало. Все равно управа на вас найдется!

— А на тебя — нет? — взорвалась Татьяна Степановна. — Факт с Бельчиковым остается фактом. Публичным. Ты же все у нас делаешь публично — смотрите, какая я умная, смотрите, какая я смелая! Вот и допрыгалась. Факт рукоприкладства был? Был.

Тут меня прорвало — сумбурная обвинительная речь наполовину состояла из «да что ты говоришь!», «да как такое вообще возможно приплетать?!».

Руки у меня тряслись, я понимала, что выгляжу нелепо, говорю бессвязно. Но остановиться уже не могла.

Татьяна Степановна стояла у окна, не произнося ни слова и покрываясь пятнами лилового тона.

— …Удобно на двух стульях сидеть? — выкрикивала я. — Хитра мать, но на этот раз ошибочка вышла!

Тут голос у меня пропал.