Теплый дом. Том II: Опекун. Интернат. Благие намерения. Детский дом (записки воспитателя)

— Нам надо откровенно поговорить. О многом и серьезно. Но прежде я вам хотела бы прочесть…

— Сказку про курочку Рябу! — перебивает Беев.

— Слегка не угадал. Я прочту вам из Горького. «Песнь о Соколе».

Почему именно это пришло мне в голову — не знаю. Может, вспомнился аналогичный эпизод с макаренковскими босяками? Или на душе кипело такое…

Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море…

Читаю и незаметно наблюдаю: девочек не слышно — затаились где-то у меня за спиной; а мальчишки… нет-нет да и хихикнет кто-нибудь.

Думаю — неужели ни одна струнка в вас не дрогнет? Меня же, несмотря на мой возраст, романтические произведения Горького неизменно приводили в состояние, близкое к потрясению. Иначе как же?

Читаю и совершенно забыла о своей сверхзадаче. Вся в Горьком. И так себе все это живо представляю — вот море, в которое стремительно падает поток, сердито воя… Вот ущелье, где Уж свернулся… вот Сокол с разбитой грудью…

С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень…

Все… Чувствую, как предательски дрожит голос. Вижу прямо перед собой Ужа, который шипит разбитой птице в очи:

«Что, умираешь?»

И Сокол отвечает:

«Да, умираю!..»

Тут слезы в два ручья потекли по моему лицу.

— Птичку жалко, — прокомментировал Беев, и Бельчиков хохотнул: громко, вызывающе…

Я еще немного помолчала, зверским усилием воли заставила себя не реветь. (Подумают еще, что «жалоблю»!) И продолжила:

«Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо!.. Ты не увидишь его так близко… Эх ты, бедняга!»

Тут снова пришлось умолкнуть. Чуть-чуть поборолась с собой, чтобы не захлюпать носом. А они молчат, глаза опущены. Бельчиков отвернулся к окну, о чем-то сосредоточенно думает.

И дрогнул Сокол, и, гордо крикнув, пошел к обрыву, скользя когтями по слизи камня…

Теперь не в два ручья текли слезы, началась самая настоящая истерика с рыданиями…

Сгорая со стыда за свою впечатлительность и одновременно несясь в бездну горьковской стихии, я все же кое-как закончила.

После долгой, тягостной паузы:

— Голубей давно не жарили… — начал было кто-то, но тут же смолк, охнув. Наверное, получил тумак.

Я смотрела на Игоря Жигалова — стоило понаблюдать! Лицо его то покрывалось бурыми пятнами, то отсвечивало пергаментной бледностью. Видно, хочет что-то сказать, но в то же время еще что-то не менее сильное его останавливает. Что?

Оглянулась на девочек — сидят как мышки. Надюха сосредоточенно завязывает шнурки на кроссовках.

Скрипнула дверь, просунулась голова Людмилы Семеновны.

— А, вы здесь? — И исчезла.

— Так вот, славные мои, — начинаю заключительную речь. — И вам и мне ясно — так дальше продолжаться не может. Начнем высказываться. Если имеются камни за пазухой, попрошу вынуть! Смелее.

Однако молчат. Игорь прямо испариной покрылся, так ему не по себе.

— А раз молчите, то вот вам текст заявления на имя Людмилы Семеновны. Кто согласен с содержанием, подписывайтесь.

— А про чо там? — оживился Бельчиков.

— Слушайте: «Мы, нижеподписавшиеся, утверждаем, что у нас плохой воспитатель, не умеющий нас воспитывать, и которому мы не желаем подчиняться». Вот такой текст. Ну, дальше список отряда. Кто хочет, подходите и ставьте подписи рядом со своей фамилией.

И, уже совершенно успокоившись, жду. Все в некотором смущении, совсем легчайшем… Видать, не ожидали, что так круто.

Но вот встает Бельчиков.

— Чего, ребя, подпишем?

За ним, как хвостик, Беев:

— И правда, пошли… В футбол погоняем.

— А дождь? — засомневался Ханурик.

— Так мы в спортзале.

— Тогда можно…

Бельчиков подходит, берет список, ищет свою фамилию, ставит росчерк.

— Следующий! — приглашает он. — Давай побыстрей! Ну ты, Бей!

— А я что? Я как все… — Беев быстро расписывается. — Ну, чего ждете? — оборачивается к остальным.

Те толкают друг друга — иди! — сам иди!

И вот уже все скопом, спеша и вырывая ручку у нерасторопного, протискиваются к списку. Лиха беда — начало.

Остались двое — Игорь и Огурец. Бельчиков подгоняет:

— Ты чего, Жигалов? Забыл?

Игорь подходит, ставит какой-то крючок и выбегает вон. Очередь Огурца.

— Ну, чего ты?! — рявкает Бельчиков.

— Я не буду подписывать, — голос Сережи тихий, но твердый.

— С ума сбесился! Иди! Хуже будет.

Секунду поколебавшись, Сережа решительно подходит, берет ручку и жирно вычеркивает свою фамилию из списка. Тишина.

Потом идет на свое место, садится, достает учебники и принимается за уроки.

— Предатель… — Бельчиков выходит, за ним все остальные.

Остались только девочки, да еще Сережа Огурец хлюпает носом над учебником. Молчат. Глаза у всех квадратные. Я складываю листок пополам и кладу в сумку.