Собачий царь

Листопадник отшелестит за окошком. Круглолицая Овсяница в телогрейке за хворостом отправится. И не будет вестей от Лохматого. А тревожиться об этом зря. Огородом, чтоб не думать лишнего, озадачься. Кустики под зиму обтяпай. По вечерам салфетки крючком вывязывай: для чего-нибудь потом сгодятся. Всё в хозяйстве своё место найдёт.

Не заметишь, как просквозит по околице Астафий Ветряк, у колодца хмыкнет, да и забудется Михаил Соломенный. Ознобица рукавички из овечьей шерсти тебе пожалует, выходные, с мудрёными узорами. Вот тогда жди вестей от Лохматого, только виду не подавай, что срок близится. И про мой рассказ заковыристый ото всех живых и мёртвых утаи. А если растрезвонишь, неуёмная, если предсказания мои без ума людям разбряцаешь, по ветру развеешь, по снегу растренькаешь, от пустой головы да в ухо порожнее вышепчешь – тогда точно не будет вестей от Лохматого. Разболтаешь-расплескаешь своё счастьице и на свете одинёшенькой останешься. На себя одну пеняй за это всё и потом мне в плечо не реви!

Глава 10 Последний лёд

Разбежались мальцы-облака в разные стороны. Разъехались по своим делам купчихи-тучи. Выкатилось солнце-яблочко на голубую тарелку небес. Стало весело припекать, ласково распевать, за щёчки красных девиц трепало, с добрых молодцев шапки стягивало. Закапало с балконов, затренькало с карнизов, наперебой забренчало с крыш московских.

Зашевелились у людей в головах летучки берёзовые, взметнулись и закружили в умах крылатки кленовые, разные горошины непригожие корешки в рассудок запустили. Подгоняли бежать, шевелиться да локтями с дороги расталкивать. Чтобы сказочка своя складнее слагалась: словечко к словечку, лоскуток – к лоскуту. Очнулись от зимы люди московские, заспешили взапуски по улицам.

Не успело небо сон стряхнуть да голубым полотенчиком отереться, не успели переулки молочка прохладного глотнуть, а уж псы дворовые от мала до велика проснулись, потянулись, тоже стали выбираться из укрытий. Есть места в столице Залесской, человеческому глазу неведомые, людскому уму непостижимые, уху неуловимые, там дворняги ютятся, от чужих недобрых глаз прячут собачью жизнь. Где находятся такие укрытия, где ворота, что в пёсье царство приводят, знает один Лай Лаич Брехун, Собачий царь…

Стряхнули дрёму шавки московские. Молчаливые и тихие, высыпали на улочки. Отправились далеко ли, близко ли, пёс знает. Плотно были сжаты их зубы, опасливо шевелились шершавые носы. Не сверкали клыками улыбки на мордах, не виляли калачами свёрнутые хвосты – глаза поглядывали из-под бровей, а настороженные уши выхватывали всё, что громыхает вокруг. Брели дворняги, потягиваясь да позёвывая, по пути подмечая чёрными очами все царапинки мира окрестного. Ловили взгляды прохожих, сверкали клыками острыми, посмеиваясь украдкой, как легко людей напугать.

Сдвинулась с перины нагретой Москва человечья, скинула шубы широкие, понеслась по делам. Выбралась из укрытий столица собаческая, поскорее Зиму выпроваживать, чтобы подальше отчалила.

Только возле моста Нагатинского, укутавшись в пуховики неохватные, чёрными упрямыми крепостицами ошивались на ветру рыбаки. Никуда они с места не сдвинулись, ничего они в воздухе не чуяли, на растрёпанное солнышко не глазели, голосистые гудки городские мимо ушей пропускали. Изредка дымили папиросками. За лунками понуро следили и проснувшуюся рыбу прикармливали.

Каждый день все отчаянней возмущалась Потаповна. Посреди коридора птицей-орлицей преграждала косолапому путь. Раскалённой конфоркой в дверях шипела. Веских оправданий не выдумав, не найдя, к чему ещё придраться, всё равно не отпускала Топтыгина на реку, даже в выходной, нерабочий день. Оценила она теперь пользу от работничка. Забоялась впервые в жизни потерять его. А с тех пор как неразменный доллар в дом принёс, к каждому столбу фонарному, к каждому козырьку подъездному и к любой узорчатой решётке набережной, будто молодая, ревновала.