Собачий царь

Птицы ранние на верхушках сосен вопили. Зверь-змеяка мелькал за стволами, крался под кустами. Самолёт дребезжал высоко в небесах. Тут и там из тумана сизого выныривал растерянный вздох, отчаянный выкрик: «Ох, заплутала! У, скотина! Ой, не дойду!» Эхо лесное растаскивало вопли эти по оврагам глубоким. Видно, Избавьбог в тишине таёжного утречка те тоскливые причитания уловил. Встрепенулся серебристый, разжалобился седобородый, стрелой в самую чащу ворвался, по ржавой перине игл сосновых кубарем прокатился, меж корней столетних клубочком проскакал. Тетерю растерянную за плечи потряс. Разиню легонько подтолкнул в спину, за локоток ухватил, волосы спутанные с лица смахнул. На тропинку неприметную вывел. И озябшую, как мышь дрожащую, мимо еловых юбок да сосновых матросских портов из тумана, из чащи, из одури великой к гнилой деревеньке выпроводил.

Нежно напевая, проплывала над кособокими крышами утренняя зоря Марфа в розовых шелках, в гипюровых чулках. Воздух холодный в ветвях антоновок дребезжал стеклянными колокольцами. Вился из трубы Кручининой дымок-последыш. Снова поздно вечером печь топила горемычная, последнюю из зимних припасов тыкву на кашу парила.

Выдохнула Лопушиха с облегчением, в ногах голодную дрожь уняла, в руках немочь бессонную пресекла, со щёки ревнивую слезинку смахнула. И впервые после пропажи Лохматого, на солнышке весеннем сощурившись, улыбнулась кротко и ласково. Очень довольная, что целёхонькой домой воротилась, двинулась к милому вагончику. Поскорей в одеяло укутаться. Ни о чём покуда не раздумывать, загадок не решать, печалей не тосковать, а до самого полудня беспробудно покемарить. И ещё ликовала, что обошлись блуждания ночные без последствий: никто-то о них не узнает, ни одна душа подробностей не разведает. Как ничего и не было. Вот тебе и Дайбог!

Юбку, сползающую по костлявому бедру, ухватила. Калитку резную с петли сняла. И услышала. За спиной. Вроде как тихонько скрипнула перекошенная дверь погребка, морозами да снегопадами изгрызенная, чёрная от дождей. Сыростью и зябью оттуда потянуло, вьюгой повеяло, застоялым льдом душу обдало. Выглянула из потёмок сырых старуха Тармура. Щербатая, горбатая, на солнышке утреннем недовольно скуксилась. Узловатым пальцем Лопушиху к себе поманила: «А иди-ка, душенька, сюда».

И вот сидят они на вросшей в землю лавочке, возле чёрной стены погребка. Тармура в безрукавке овечьей нахохлилась. Нечёсаная, замаранная, гнильцой попахивает, бельмом мутноватым вдаль пялится. Всё молчит да пыхтит, выжидая, чего соседка расскажет, чем задушевно поделится.

Лопушиха в тулуп запахнулась, взглядом в травку молодую зарылась, чтобы старуха по глазам шальным чего лишнего не прочла. Еле-еле досаду скрывая, заголосила неуёмная на всю округу, как в прежние времена не всегда удавалось. Звонко и задорно врала, что за травами целебными по чаще скиталась. Наставлял в прошлом году Крайнев. Очень расхваливал сбор из крапивы, иван-чая да листа бузины. Сбора сушёного – полную жменю в кипящий отвар. Змей-траву советовал к запястью привязывать. Объяснял, какие листики обрывать, как сподручней веточки обламывать. Где искать корешки, от бабьих гнетуниц помогающие. Вроде слушала его внимательно, запоминала подробности, даже где-то в тетрадке накорябала. На словах оно яснее ясного, а пойди в лесу разберись. Только вилы свои потеряла. Сапог пропорола, насквозь промёрзла и вернулась назад ни с чем. Вроде бы всё сошлось. Выдохнула Лопушиха с облегчением, голову запрокинула, а там небеса высокие, таёжные, без дымка, без следа самолётного, без единого облачка-пёрышка. Хорошо!

А старуха Тармура беззубыми дёснами пожёвывает, мёртвый глаз задумчиво прищурила, живым оком на соседку голосистую пялится. И сверкает посреди её живого глаза смешинка незнакомая, золотистой чешуёй посверкивает. Неожиданно ручонками всплеснула, от лавки трухлявой кое-как оторвалась и зашаркала к себе в погребок. Может быть, про варево вспомнила, ринулась с огня снимать. Загремело в погребке нешуточно. Забренчали тарелки да крынки. Сор, солома с крыши посыпались. Шмыгнула под ногами мышь испуганная. Вылетела из щели пяденица и давай перед носом Лопушихи кружить.

«На, держи-ка, душенька, – проскрипела старуха, через некоторое время назад вернувшись. – Одумайся, милая. И уж больше ты мне не ври». С этими словами нехитрыми пихнула она Лопушихе кривозубые и ржавые вилы, на опушке этой ночью забытые. Те, которые прабабку неуёмной помнили. И не раз выручали от всяких бед. Вспыхнула Лопушиха раскрытая. Поперхнулась, разоблачённая. Запыхалась, запнулась, закашлялась. Пятнами свекольными изошла. А старуха Тармура локотком задорно в бок тычет, от души беззубо хохочет и на ухо тихонько бунчит: «И послухай-ка внимательно, душенька, чего я тебе расскажу!»