Ведь не зря говорят: рыжие да красные – люди опасные! Вот и Мандолина эта объявлялась в их столовую часто. Привозил её наемный водитель: молодой, вихрастый, шароваристый. Вроде как важную фифу, которая не хуже других жизнь слагает. Поджидал её водитель возле заведения, над Лохматым-зазывалой от души ухмыляясь. И осалили усмешки эти мужика твоего в самое сердце. Замахала перед его глазами дева-обида лебедиными крыльями. Весь окрестный город занавесила унылая пелена. Растворились скрипучие собачьи врата в тот же вечер перед ним ещё сильней. Размечтался мужик твой с Мандолиной отдохнуть-позабавиться. Жизнь загадал половчее сварганить. Уж ему с непривычки стало тяжко: невмоготу выдохнуть и вдохнуть.
Ой, капустный лист, зелёное поле, возьми мои боли!
А кабацкая жёнка, как на грех, приезжала в январе месяце в их столовую каждый день. Пированье-столованье закатывала, медовуху да расстегаи заказывала. Побегушки бегал вокруг неё в том числе и гордый Тимофей, который закуски от воровства сторожит. Даже он скатерть Мандолине перестилал, заботливо огонёк подносил, ложку взамен той, что упала, скорее тащил. И Башляй чернявый, забегаловки пельменной хозяин, за прилавком невзначай объявлялся, поцелуи по воздуху слал, без стыда окружающим указывая, что они с Мандолиной давно вась-вась.
Всем подряд хмурила кабацкая жёнка житьё-бытьё. Борщ хлебала, тянула настойку клюквенную, не спеша курила сигаретки тонкие. А стреляла без разбору во всех подряд неспелым крыжовником, взором мутноватым, с поволокой многообещающей. Иногда уходила она из столовой с сирым мужичонкой под руку. Или с куцым пареньком, что бежал за ней ошарашенный и покорный, будто ягнёнок на привязи. Заблудилась, одним словом, бабёнка игристая. И несло её под горочку с ветерком. А Лохматый ей вослед голодным волком заглядывался. Всё глубже, горемычней раздумывал, как бы эдак извернуться, жизнь по-здешнему перекроить, сказочку на новые пути перекатить. А ещё лучше – в новенькую быль перебраться.
Ох, печаль-хвороба из чужого короба, кто тебя прислал, тот по тебе заскучал…