Русские, или Из дворян в интеллигенты

Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут.

Не бродила ль пред ним, когда он сочинял это, тень несчастного Батюшкова?..

Итак, до сих пор мы говорили о тех батюшковских строчках что уж там случайно или же нет, но наделены отчетливым смыслом. А «Памятник», который и Зориным оценен как «бессвязный набор слов», — там, значит, «рычаг творческого механизма» не сработал, не смог?

Я памятник воздвиг огромный и чудесный,
Прославя вас в стихах: не знает смерти он!
Как образ милый ваш, и добрый, и прелестный
(И в том порукою наш друг Наполеон),
Не знаю смерти я. И все мои творенья,
От тлена убежав, в печати будут жить;
Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья,
В которую могу вселенну заключить.
Так первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетели Елизы говорить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям громами возгласить:
Царицы, царствуйте, и ты, императрица!
Не царствуйте, цари: я сам на Пинде царь!
Венера мне сестра, и ты моя сестрица,
А Кесарь мой — святой косарь.

Как хотите, но это травестирование державинской оды — замечательные стихи!

Отвлечемся от соблазна бытовых расшифровок, в данном случае наиболее шатких (например, что тут помянута за «Елиза» — при том, что на сей счет как раз есть предположение основательное: дескать, речь об императрице Елизавете Алексеевне, жене Александра I, которую на заре декабризма кое-кто прочил на место супруга. Ведь и Пушкин, славя «тайную свободу» и объявляя свой неангажированный голос «эхом русского народа», посвятил стихи, прежде всего и известные этими зацитированными словами, ей же, «Елизе»). Попробовать бы отвлечься и от того печального факта, что это писал поврежденный в уме, но — не выйдет. Что бы там ни было, батюшковский «Памятник» не только, думаю, выдержит сравнение с любым из шедевров любого (допустим) обэриута, для кого смысловой сдвиг или уничтожение смысла — осознанная задача, но и… Да не в сравнениях дело!

Что в этих, поистине «дико вдохновенных» излияниях?

Мелькнула, кивнув из уже близкого будущего, тень Аксентия Поприщина («наш друг Наполеон» — чем не аналог признанию, что сыскался испанский король и этот король — я?). Кесарь, превратившийся в косаря… В святого! Откуда его коса? Из Апокалипсиса? Но — договорились же не докапываться до происхождения стихотворных реалий… Словом, Кесарь-косарь по бессмысленной, а вернее, надсмысловой, нелогично-логичной силе созвучий — это тоже вроде бы перекличка с чем-то более поздним, с поэтикой, переставшей чураться эффектного каламбура, той, что впервые ярче всего явилась в Бенедиктове и Некрасове, продолжилась Северяниным, хотя самая цепкая ассоциация — Хлебников. «Это шествуют творяне, заменивши Д на Т, Ладомира соборяне с Трудомиром на шесте» — разве Кесарь, сменивший Е на О, не стоит этих строк?

Снижение тона и жанра, от чисто одического к одически-галантному, не очень, конечно, последовательное, но неуклонное («в печати» взамен державинского «в потомстве» — это совсем рядом с пародией), идет по всем правилам…

Да не было правил, откуда им взяться в голове, утратившей «память рассудка»?

Правил не было, но оставались законы. Даже безумное небрежение смыслом, проистекшее не из замысла, а навязанное болезнью, участвовало в том, что свершал «рычаг» — он же «память сердца». Происходило смещение центра тяжести оды Державина, этого оселка русской поэзии (не с Горацием же, а с Державиным построфно полемизировал и Пушкин, без учета чего сам смысл его «Памятника» темен). Торжественное самоутверждение певца «рода Славянов», отвоевавшего право внушать царям истину с улыбкой домашности и допущенности, заменилось на мадригал — Елизе и всем вообще дамам. Вплоть до того, что царить отныне предписано прекрасному полу: «Царицы, царствуйте… Не царствуйте, цари…», и единственный легитимный правитель сильного пола, превзошедший Кесаря и оттеснивший самого Аполлона, — он, поэт. Не оттого ли, что величает женскую красоту и добродетель?

Вот что произошло в стихах: победа поэта в безумце, торжество того, что я бы назвал высокой нормальностью, которая не чета «просто» нормальности. Во всяком случае, не обязательно с ней совпадает.