Русские, или Из дворян в интеллигенты

Выход, однако, нашли. Крестный отец младенца, бедный и бездетный дворянин Андрей Жуковский, живший у Буниных на хлебах, усыновил его — что, впрочем, не внесло в юную душу мира. Восьми лет, потеряв подлинного отца, наглядевшись на положение матери-полуслужанки, несбыв-шийся Василий Афанасьевич получит горькое право позже, в 1805-м, записать в дневнике: «Не имея своего семейства, в котором я хоть что-нибудь значил, я видел вокруг себя людей, мне коротко знакомых, но не видел родных… Я не был оставлен, брошен, имел угол, но не любим никем, не чувствовал ничьей любви; следовательно, не мог платить любовью за любовь, не мог быть благодарным по чувству, а был только благодарным по должности».

Для сердца чувствительного — мука!

Пуще того. Возможно, именно двусмысленность положения сыграла роковую роль в самой, вероятно, мучительной драме жизни Жуковского.

Зачем, зачем вы разорвали
Союз сердец?
Вам розно быть! вы им сказали —
Всему конец.

Так начата баллада «Алина и Альсим», где — удивительное свойство Жуковского! — несмотря на то что она является переводом с французского, как раз и выражена та драма. Жуковский безоглядно влюбился в Машу Протасову, дочь его единокровной сестры; посватался, но получил отказ, формально обоснованный этим родством, — однако, как говорили, имевший истинной причиной проклятое полукрепостное происхождение.

Так или иначе, но замужество Маши и тем более ее ранняя смерть в 1823 году, средь иных утрат и ударов, не могли не наложить отпечатка на настроения всей, в сущности, поэзии Жуковского.

Да не была ль она предрасположена к тому изначально?

Тихое имя Жуковского прогремело в 1813 году, когда ему было уже три десятка лет. Поступив в Московское ополчение поручиком — а кончив службу штабс-капитаном с орденом Святой Анны, — оказавшись, как говорится, в нужном месте в нужное время, он и сочинил то, что было жадно востребовано. Оду «Певец во стане русских воинов», которую, говорит современник, «все наши выучили наизусть».

И как было не выучить — при ее немалых размерах? «Хвала тебе, наш бодрый вождь, герой под сединами!… Хвала сподвижникам-вождям! Ермолов, витязь юный… Хвала, наш Вихорь-Атаман; вождь невредимых, Платов!… Давыдов, пламенный боец!..» Вдохновенный реестр боевой славы, где «никто не забыт, ничто не забыто», не исключая павшего Багратиона, рядовых солдат, «русского Бога», царя и предтеч во главе с Петром Великим. Но первая и еще негромкая слава пришла к Жуковскому с элегией 1802 года «Сельское кладбище» (с английского, из Томаса Грея) — вот какой уголок Вселенной избрал для характерных своих размышлений «переводчик-соперник».

Да, таково, как известно, место, занятое им в сфере поэтического перевода. «Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах — соперник…» Стало быть, бросающий перчатку автору избранного оригинала — и уж тем паче свободный в своем выборе.

Вот и пошлб: привидения, мертвецы, встающие из гробов, жених-покойник, прискакавший за невестой, братоубийцы и детоубийцы, скелеты… Прикинем наскоро, какой могла быть русская поэзия, ориентирующаяся на такого «основоположника», — при нашей-то отечественной склонности к нытью, подмеченной Пушкиным: «От ямщика до первого поэта мы все поем уныло; грустный вой песнь русская…»

Сюжеты баллад «Людмила», «Светлана», «Варвик», «Замок Смальгольм», или — выразительное заглавие! — «Баллады, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди», — эти, такие сюжеты, заимствованные или, реже, сочиненные им самим, казались странными для человека, внешне исполненного мира и умиротворения. Но тем, значит, глубже сидела в нем неспособность видеть жизнь иначе как в погребально-заунывных тонах.

В заунывных… Погребальных… И — субъективных!

Задержимся. К чему это прибавление? Сама поэзия, по русской традиции и в идеале непосредственный голос неповторимой души, не есть ли по этой причине воплощенная субъективность?

Чуть-чуть (извините!) теории.

Выдающийся литературовед Г. А. Гуковский в статье о Жуковском писал:

«Классицизм — это мировоззрение объективное, но абстрактное. Романтизм — субъективное, но конкретное…»

Тут же и прервем цитирование ради некоторых уточнений.

Что касается классицизма, то «объективное, но абстрактное» для Гуковского значило: рационалистическое. Когда возможности личности связаны строгими — строжайшими! — правилами. Когда «живой единичный человек» принесен «в жертву общему понятию — понятию государства, права, человека-гражданина».

А романтизм? Вот как определяет его нынешний словарь: «Направление в литературе и искусстве конца XVIII — первой половины XIX веков, боровшееся с канонами классицизма, стремившееся к национальному и индивидуальному своеобразию, к изображению идеальных героев и чувств».

Определение упрошенное, что словарям не в укор, но дело в том, что мы и вовсе могли бы без него обойтись.