Русские, или Из дворян в интеллигенты

Дело, предпочтенное Слову, не удалось — в прагматическом смысле, ибо Просвещение не удовлетворяется туманной надеждой на благодарность потомства, ему подавай осязаемые результаты «культпросвета». Но чего нет, того нет. На родине Просвещения, во Франции, еще до того, как варварство наполеоновских войск сразит Батюшкова-галломана, уже погулял кровавый террор, поработала гильотина. В России же все посулы Северной Минервы и все надежды ее вразумить кончились безумием ее старческого любострастия и паническим ужасом перед тем, куда завели свою родину Екатеринины корреспонденты, Вольтеры и дидероты, — так что и приход полубезумного Павла не столько контраст к начинаниям матушки, сколько достойный эпилог к ее последним годам. А коли так, к чему всё? Зачем сам человек? «Зачем он шел долиной чудной слез»?

На этот вопрос будет давать ответы грядущее столетие русской литературы, русской истории.

Часть третья В СОСЕДЯХ У ПУШКИНА

ЕСЛИ БЫ НЕ БЫЛО ПУШКИНА, или РУССКИЙ РОМАНТИК Василий Жуковский

Он бренчит на распятии. Лавровый венец его — венец терновый, и читателя своего не привязывает он к себе, а точно прибивает гвоздями, вколачивающимися в душу. Сохрани Боже ему быть счастливым… Жуковский счастливый — то же, что изображение на кресте Спасителя с румянцем во всю щеку, с трипогибельным подбородком и куском кулебяки во рту.

Петр Вяземский

Итак: «Если бы у нас не случился Пушкин, то на его месте в нашем сознании стоял бы, скорее всего, Жуковский. И стоял бы с полным правом…»

А что в самом деле! Тем более, кажется, все именно так и намечалось.

«…Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил» — что может быть непреложнее факта, зафиксированного самим преемником?

«Пушкин бежал по лестницам вверх. Он добежал до своей комнаты и бросился на подушки, плача и смеясь. Через несколько минут к нему вбежал Вильгельм. Он был бледен как полотно. Он бросился к Пушкину, обнял его, прижал к груди и пробормотал:

— Александр! Александр! Горжусь тобой. Будь счастлив. Тебе Державин лиру передает» (Юрий Тынянов, «Кюхля»).

Меж тем сам-то Державин на сей счет был несколько иного мнения:

Тебе в наследие, Жуковской!
Я ветху лиру отдаю;
А я над бездной гроба скользкой
Уж преклони чело стою.

Как угодно, но именно это, собственноручно записанное завещание по правилам юриспруденции следует вроде бы счесть законным. И если б оно оказалось востребованным, если б Жуковский оказался «на его месте» — на месте демиурга русской словесности и всего нашего эстетического сознания, то… Подумаем.

Человек поразительной кротости, на редкость мягкого нрава, Василий Андреевич (1783–1852) был открыт навстречу шумному веселью своих молодых друзей, в первую голову — обожаемого им Пушкина. Когда в 1815 году учредилось знаменитое литературное сообщество «Арзамас» (где Жуковский числился под прозвищем Светлана, а Пушкин — Сверчок: все прозвища были заимствованы из его, Жуковского, баллад), задор «арзамасских» сходок был во многом обязан как раз ему, старшему. «Мы собирались, — с удовольствием вспомнит он, — чтобы похохотать во все горло, как сумасшедшие».

И в то же время — вот вам вынесенный в эпиграф отзыв Вяземского — полукощунственный и, уж во всяком случае, парадоксальный образ. Современный исследователь Ирина Семенко выскажется не столь красочно, но не менее определенно: «Это был человек, глубоко травмированный побеждающим злом».

Первая травма возникла, можно сказать, уже при родах.

Отцом младенца Василия был помещик Афанасий Иванович Бунин, одно время обласканный при дворе Екатерины (к слову: другой Бунин, Иван Алексеевич, любил упомянуть, что и он того же рода). Матерью — турчанка Сальха, в 1770-м, при штурме Бендер, взятая в плен и нареченная при крещении Елизаветой Дементьевной. Ребенок был, естественно, незаконнорожденным, и если бы продолжал таковым считаться, то, независимо от воли отца, по закону, был бы причислен к крепостному сословию.