Рассказы

...Бил штыком сильно, наверняка. С лавки, что фашисты вместо куцых нар приспособили, успел свалиться только один немец; кинулся было к двери, но был встречен прикладом муратовского автомата в морду, отлетел, и мигом штык под лопатку поймал.

— Сколько всего-то? — отдуваясь, поинтересовался Муратов.

— Трое здесь и было. Того гада снаружи не считаю, — хмуро пояснил Иван, ища, обо что обтереть штык. Добротный инструмент, не хуже чем у СВТ-шки.

Немцы воняли, от печного тепла немедля заныло отвыкшее лицо, глаза слезились. Красноармейцы вышли, присели над сержантом. Кузнецов уж все — не дышал. Иван закрыл сержанту веки, на морозе глаза в ледышки мигом превращаются.

— А я стрельнуть не успел, — пробормотал маленький автоматчик. — Вы немца заслоняли, пока пальцем спуск нащупал...

Ответить Муратову было нечего. Все парень понимает, да только что теперь исправишь? Сигналить роте нужно.

Бойцы повозились с фашистским осветительным прибором, вроде ответили миганию с опушки...

Развернулись цепью лыжники, выдвинулись на фланги станковые пулеметы санного отряда. Атаковали Торобеево практически сходу, не давая морозу и усталости отнять последние силы. Иван тяжело бежал на лыжах, примкнутый граненый штык покалывал жгучий воздух, трофейный немецкий кинжал болтался за голенищем валенка. Но колоть и резать не пришлось: полуодетые немцы выбегали из домов, панически отстреливаясь, бросились по дороге, с десяток их положили лыжники-автоматчики еще на околице, остальных покосил «станкач», когда фашисты на взгорок бежали. Все же «максим» — великая сила.

Красноармеец Левичев еще раз ходил на поле к памятному дзоту: привезли оттуда на санках сержанта и трофейный пулемет. Ротный вспомнил о разведчиках уже позже, когда сидели в переполненной избе, завтракали. Подошел, сказал, что непременно к «За отвагу» всех представят, а сержанта к «Красной Звезде» посмертно, вот как до штаба батальона вернутся, сразу же представление и напишут. Иван, держа за щекой кусок не успевшей нагреться, мерзлой и безвкусной тушенки, подумал, что вряд ли представят. Может, если бы немецкий пулемет отбили, а то свой, «дегтяревский», в обратный трофей попался. И вообще плохо вышло. Если бы не сержант, от собственной «лимонки» там бы и полегли. Удерживал гранату сержант до конца, уже умирал, а держал. Цены таким людям нет, а они гибнут. И что толку в орденах? Они мертвым если и нужны, то не особенно. Мысли путались, Иван так и уснул, с тушенкой за щекой и котелком остывающего жидкого чая в руке...

Спали три часа, еще в темноте подняла команда, вываливались бойцы на холод, шатало как пьяных. На морозе, конечно, в голове слегка прояснилось. На Мурзино, «быстрее, быстрее, пока немец не опомнился!».

Немец все же опомнился. Штурмовали Полотняный Завод долго — фашист за узел дорог держался цепко, не отдавал. В лоб пробиться не удалось, пришлось сливать и усиливать поредевшие батальоны. 16-го января ударная группа дивизии продвинулась через лес, приблизилась к полотну железной дороги. Бойцы лыжного батальона непрерывно перемещались, пытаясь нащупать прореху в обороне немцев, спали-ели урывками, прямо на снегу, оттого все эти дни слились для Ивана в единый серо-сумеречный час боев.

Когда уже взяли деревню Бели и вышли в тыл немцев, оседлав дорогу и практически зажав неуступчивый Полотняный в капкан, был ранен красноармеец Левичев. «Свою» мину, как водится, не услышал — пришел в себя уже на снегу, ногу и особенно спину рвала такая боль, что одно изумление и осталось — как такое вытерпеть возможно?!

...Санитар возился с ногой повыше колена, распарывал, раздирал ватные штаны, бинтовал. Раненую спину замотал небрежно, чуть ли не поверх маскхалата. Иван догадался, что, видать, уже не жилец. Но бояться мешала боль — малейшее движение раздирало всю спину пополам, от шеи до копчика. Не сдержал крика, когда на сани укладывали. Ротный, тогда уже заменивший комбата, провожал раненых. О медали вспомнил, сказал «держись, вызов пришлю, чтоб непременно в батальон вернули». Какая тут к черту медаль, чтоб ее...?!

Катили сани, иной раз так встряхивали, что язык себе от боли откусишь. Иван лежал ничком, шинель, которой прикрыли, сползла, бок холодило. От боли в глазах было темно.

— Ты терпи, быстрее все едино не привезут, — покашливал сосед.

— Терплю, что тут поделаешь, — сквозь стиснутые зубы соглашался Иван. Мысли ворочались медленные, словно холодцом их залило. От привкуса этого холодного прогорклого жира поташнивало, и боль становилась не острой, а гадкой — вот хоть немедленно помирай и все тут. Уже оба бока холодило, но подтянуть шинель не решался — боль страшнее.

...Очнулся, когда снимали. Запомнился розовый лед в замерзшем рту соседа по саням. Не дотянул рассудительный боец до настоящей медицины.

Отогрелся Иван в вагоне. Подмерзшие пальцы на ногах мучительно ныли. Спине и пробитой навылет ноге вроде стало полегче. Или в забытье так казалось?