Рассказы

Жила семья Левичевых в доме замечательном, отчасти даже знаменитом. Старые москвичи именовали это приметное здание не иначе, как «Дом под рюмкой». Действительно украшала крышу высокого, похожего на светлый замок с многочисленными эркерами, дома, характерная башенка, похожая на перевернутую рюмку-лафитник. Ходила легенда, что купец Яков Филатов, строивший этот дом, так увлекся созидательным процессом, что избавился от застарелой тяги к «хлебному вину». Легенда была правильной, четко-антиалкогольной направленности, но скорее всего, враньем. В любом случае, современные советские жильцы того богача Филатова и в глаза не видели, да и кто о купце помнил в годы близлежащего строительства прогрессивного метро и Дворца Советов? Когда-то семейство Левичевых въехало в комнатушку полуподвала, но жизнь двигалась вперед и вверх, и когда в конце двадцатых, после закрытия НЭПа, юрист-частник из квартиры ?29 в безутешной печали отбыл за границу, немаленькая семья перебралась в прекрасную светлую комнату с действующим, но не особо нужным, камином, и роскошным видом из окон. Дом теперь прозвали «гознаковским» — работников фабрики здесь проживало много, поддерживалась образцовая коммунальная дисциплина. По квартирам регулярно ходила комиссия, проверяла целостность высокохудожественной лепнины под потолком, чистоту санитарных зон, да и вообще порядок. Если буфет желаете передвинуть, то пожалуйста, а вот крюк вбить для картины или вывешивания иных проявлений индивидуальной культуры — это уже без решения комиссии не положено, обращайтесь в комиссию. Вообще-то жильцы и сами дисциплину поддерживали: никаких сутолок и дрязг в 29-й квартире не бывало, у каждой семьи-комнаты имелся свой назначенный банно-прачечный день, на кухне порядок, уборка по графику. Глава второго большого квартирного семейства, которого из-за сложности имени и фамилии в доме именовали просто Поляк, тоже был человеком рабочим и серьезным. Да собственно даже Лев Львович, еврей смутной маклерской профессии, из-за склонности к фантастическим авантюрам прозванный «Львом Тигрычем», необходимость соблюдения правил советского общежития всемерно сознавал и поддерживал. Знала себе цену квартира ?29 и позориться не желала.

Переехал Иван из 29-й квартиры только женившись, уже перед самой войной. Фабрика своих опытных рабочих ценила — комнату дали по соседству, в квартире ?37. Но обжиться толком и не успели: радио объявило «сегодня, в 4 часа утра, без объявления войны...» и перешел Иван на казарменно-фабричное положение — круглые сутки на «Гознаке», решение об эвакуации режимного предприятия было принято почти сразу после начала войны. Оборудование, материалы, документация... все это требовалось надежно упаковать, загружать и отправлять по нумерации с охраной. С женой почти и не виделся...

Эх, Полина... Трудно все эти чувства и прочее объяснить, да нынче оно и некстати. Молодая жена, детей еще нет, что, наверное, и к лучшему.

Уже с повесткой военкомата в кармане прошелся Иван в последний раз по опустевшим цехам Гознака, запер остатки инструмента, попрощался с поредевшей охраной. Москва стояла затемненная, ощетинившаяся баррикадами, противотанковыми ежами и надолбами. Добраться из Замоскворечья до дому было проблемой. Паника безумных октябрьских дней схлынула, столица собрала волю в кулак, но транспорт практически не ходил. Дома попрощались, Полина...

Эх... Иван осторожно потянулся к тумбочке, где стояла кружка с водой. Спину немедленно прошило болью.

— Не спишь? — прошептал сосед, по причине ампутированной руки ночами размышлявший о вещах невеселых и философских. — Почапали, покурим?

С тремя ногами, тремя руками и костылем выбрались в коридор, к приоткрытой форточке. Строгости в госпитале царили серьезные — прям как не на лечение попадаешь, а сразу в запасной полк. Иван свернул соседу цигарку — левой рукой тот управляться еще не научился.

— Еще записку напиши, — посоветовал сосед, с наслаждением затягиваясь махоркой. — Придут, куда они денутся.

— Посылал, толку-то. Видимо, случилось что-то, — вздохнул Иван, бережно уравновешиваясь между костылем и замурзанным бывшим школьным подоконником.

— Случилось, — согласился сосед и указал в конец коридора окурком. — Раньше здесь звезды картонные клеили и стишки к 23-му февраля разучивали. А теперь тут мы дымим. Война. Все порядком перепуталось. Не страдай. Завтра Семеновну подрядим, сходит к твоим и все узнает.

— Да что она узнает, твоя Семеновна? Она и в глаза начальнику госпиталя врет как та Шахерезада. Ребята домой ходили, никого не застали, а уж она-то... даже подниматься поленится.

— Хлопцы ходили в самоход, у вас дом у самого метро, ты сам говорил. Патрулей полно, нарываться не каждый захочет. А Семеновна местная и все знает. У нее племянников полный дом, соберем тетке хлеба, сходит. Что она не человек?

Семеновна, бесспорно, была человеком и довольно шумным, если не сказать, визгливым. Доверия к ней у Ивана было маловато, но что поделать...