Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

«Ревизионистская Болгария, — докладывали тов. Молотову эксперты НКИД, — оказалась вдруг в центре всеобщего внимания, за ней заметно стали ухаживать». «Болгария никогда не пользовалась таким вниманием со стороны всех стран, каким она пользуется сейчас», — подтверждал Никола Антонов. А премьер Кьосиванов в те дни записал в дневнике: «Как всегда! Стоило у бедной сиротки, которую каждый старался обидеть, появиться двум сильным родственникам, как все обидчики тут же бегут признаваться в любви!».

Вот только ни цветы, ни букеты уже не помогали. «Приличные» политики, готовые лоббировать роман с Парижем и Лондоном, потеряли всякое влияние; премьер-«англофил» разводил руками, поясняя, что даром только дуры под венец идут; «левые» вопили: «Навеки с Россией!»; «правые» голосили: «Deutschland über alles!»,[143] — и в итоге попытки «демократий» чего-то добиться ушли в свисток, зато Рейх ничего кроме нейтралитета не требовал, разве что развивать торговлю, против чего никто и не возражал, а Москва и более того...

«Имейте в виду, — инструктировал тов. Молотов тов. Потемкина, посла в Болгарии, — что в истории Стамбул брался всегда с суши. [...] Нам необходимо, чтобы Болгария включилась в общий фронт миролюбивых стран. [...] Следовательно, необходимо ставить вопрос о переуступке болгарам Южной Добруджи».

Это было уже очень серьезно. «Теперь, — рассуждал в беседе с премьером Борис, — для русских Болгария возрастет в цене» — и был прав. СССР, потеряв надежду на союз с Турцией и опасаясь сэров, но никак не херров (борьба «против фашизма» и «против агрессора» утратила актуальность), давал понять, что готов на многое, однако и хотел многого. Вернее, всё того же: договора о взаимопомощи и базах, то есть, по сути, проливов. И потому Советская Россия была на диво пушиста — в частности, предложив в январе заключить выгоднейший торговый договор, о котором Болгария, страдавшая от германского засилья, могла только мечтать.

ЛАСКОВОЕ ТЕЛЯ

В общем, по итогам 1939 года стало ясно: осторожная тактика царя, игравшего на два дружественных фронта, но без обязывающих подписей, дала какие-то всходы, но вот привычное окружение в новых условиях терялось. Тот же Кьосеиванов, опытный и надежный, просто не умел работать в ситуации, когда мнение посла Великобритании не значило ничего.

Систему пора было переформатировать, и январские выборы в Народное собрание 1940 года дали для этого все основания. Список, утвержденный Его Величеством, не просто одержал победу: «партия власти» взяла 140 мандатов из 160. Причина успеха проста: против партийных болтунов власть выдвигала людей дела — бизнесменов, чиновников, юристов, известных на участках, хорошо себя зарекомендовавших и предлагавших избирателям не расплывчатые золотые горы, а дела вполне конкретные. Типа, сделаю то-то, тогда-то, а если не сделаю, сами знаете, можете меня отозвать.

Вот отсюда и 140. И еще десять — у «легальных» коммунистов, и еще пять — у «левых оранжевых» (потому что «за СССР»). После этого Борис отпустил в отставку «по состоянию здоровья» Андрея Кьосеиванова и назначил премьером известного археолога, профессора Богдана Филова, ранее политикой не интересовавшегося, но решившего «окунуться в грязь» по личной просьбе царя.

К слову сказать, выбор не был случаен. С одной стороны, профессор был сыном Димитра Филова — одного из вождей «офицерского восстания» 1887 года в Силистре, а это не могло не понравиться Москве, но, с другой стороны (о чем в Москве, поскольку в политике он ранее не мелькал, не знали), он очень не любил Россию, то есть и СССР, ибо в 1887-м русская агентура подбила «русофилов» восстать, а потом оказалось, что это была всего лишь «операция давления» на Регентский совет, в результате чего Богдан вырос без отца. Эта кандидатура не могла не понравиться Берлину, где трагедия семьи Филовых была известна, поскольку Богдан учился и долго работал в Германии.