Как объяснял разочарованному фюреру эмиссар, ответственный за работу с болгарскими поклонниками НСДАП,
Войны боялись все, сознавая, что она неизбежна. Европа уже знала, что такое Великая война, а уж Болгария — и вовсе до мозга костей. Простецы старались на эту тему не думать, но политики думали, в связи с чем подавляющее большинство мыслящих подданных Бориса III, кроме самых радикальных молодых отморозков из «легионеров» и «ратников», считали необходимым в грядущих событиях сохранять нейтралитет.
Царь не был исключением. Он вообще-то, побывав в свое время на передовой, давно стал пацифистом, а с точки зрения политики был пацифистом вдвойне, ибо понимал, что зернышку меж жерновов не уцелеть. Хотя, с другой стороны, как никто и осознавал, что в складывающейся ситуации рано или поздно выбирать всё равно придется, и когда этот момент наступит, выбор будет не в пользу «великих сил», а в пользу Германии.
Это, конечно, уже была не та Германия, которую он любил, родство с которой ощущал, и тем не менее, при всей известной в обществе брезгливости к нацизму и тщательно скрываемой — лично к Гитлеру, второй Кобург ясно понимал: само геополитическое положение его небольшого царства не позволит ему оставаться в стороне, и даже если не захочет, всё равно заставят.
К тому же приходилось учитывать общественное мнение, а над его обработкой Рейх потрудился на совесть. Еще в 1938-м немцы начали спонсировать журнал «Родина», руководимый известными историками Борисом Йоцовым и будущим премьером Богданом Филовым, которому заодно финансировали раскопки и организовывали публикации за рубежом; на всю катушку пахала
О прозе жизни и вовсе говорить нечего. Болгарская экономика была самым тесным образом — по факту неразрывно — связана с экономикой Рейха. Пусть и по самым объективным причинам — Берлин покупал всё, а СССР и «демократии» болгарским экспортом почему-то не интересовались, но тем не менее. Пусть стеснительно, пусть нежелательно, но как есть — так есть, и ничего не поделаешь.
Единственным вариантом оставалось как можно дольше вилять и лавировать, уклоняясь от конкретного выбора, оказывая обеим сторонам мелкие услуги, и ждать — в надежде, что пронесет. Или, если угодно, держать паузу, доказывая сторонам будущего конфликта, что толку от Болгарии в битве гигантов чуть, зато, оставшись нейтральной, она сможет принести много пользы, — тем самым как минимум повышая ставки.
Иными словами, перед Борисом стояла задача, максимально оттянув «момент истины» (а в идеале избежав этого момента), использовать ситуацию для ревизии Нёйиского договора, то есть для восстановления разорванной страны. Ладно, без Македонии. Но уж точно вернуть Южную Добруджу, похабно оттяпанную в 1913-м румынами, а если получится, то и Западную Фракию — выход к Беломорью, — откромсанную греками по итогам Первой мировой.
Эти вопросы за истекшие годы София никогда не снимала с повестки дня, постоянно вынося на рассмотрение Лиги Наций, но была предельно осторожна, неизменно подчеркивая, что просит только справедливости и только мирными средствами. Неизменным был и отказ: Лондон и Париж, создав Версальскую систему, ни о какой ее ревизии и слышать не хотели, не говоря уж о том, что Болгария была для них ничем, а вот Югославия (для Франции) и Греция (для Англии) — ручными и полезными.
Равным образом ничем не мог, да и не хотел помочь СССР. Кремлю на «Версаль» было плевать, он и сам от него немало пострадал, но, ориентируясь в то время на «демократии», тоже ни о каких ревизиях слышать не хотел и Болгарией не интересовался, после восстановления отношений рассматривая ее как удобный «наблюдательный пункт» на Балканах и ничего больше.
Куда сильнее советское правительство интересовала Турция, традиционно хорошие отношения с которой обеспечивали интересы Москвы в зоне проливов, — и в этом направлении Москва работала активно. С Софией же, в сущности, до начала 1939 года поддерживались отношения разве что формальные, на всякий случай и безо всякого развития.