Учредили отряды связи, саперные и железнодорожные роты. Появилась разведка с агентурой везде, вплоть до Генштаба и Дворца, контрразведкой, «политической полицией» и «комиссией по исполнению наказаний» в отношении «предателей, болтунов и отступников от дела коммунизма». В сельской местности загуляли крохотные «красные» четы, «организовывая и пропагандируя» население, то есть налетая на села и устраивая террор против местных властей, в сущности совершенно аполитичных, — а уж если кто-то казался «отъявленным реакционером», так и вовсе.
Естественно, немалое внимание уделили столь перспективному направлению, как индивидуальный террор — в основном силами малюсеньких, тяготеющих к коммунистам, но дорожащих свободой анархистских групп. Работали тонко, просто выделяя деньги, а задачи даже не ставя — типа, стреляйте кого хотите, враги у нас общие. Разве что изредка просили обкатать в деле талантливую «красную» молодежь из боевой группы «Чека» (кстати сказать, именно тогда засияла звезда молодого Вылко Червенкова, и это имя я вам рекомендую запомнить).
Долго ли, коротко ли, но к Рождеству 1924-го в Болгарии активно действовали уже 17 отрядов общей численностью примерно в 600 человек, не считая анархистов, а «прогрессивная пресса» (Янков, сам акула пера, умел работать с коллегами) гремела и звенела, прославляя «юных борцов с кровавым режимом», соколов и буревестников. И к концу января напуганные «обыватели» громко зашелестели, а власти оказались в совершенно идиотской ситуации. Всем было понятно, что нужно что-то делать, кабинет заседал чуть ли не ежедневно, полицию и армию привели в состояние «экстренной готовности», составлялись «черные списки» вероятных нелегалов, заподозренных увольняли с госслужбы, на улице запретили собираться больше трех, — но всё без толку.
Хуже того, на Цанкова начались наезды в собственной фракции: люди Ляпчева требовали «покончить с безобразием законными методами или уйти в отставку, уступив место тем, кто сумеет договориться с лидерами общественного протеста», однако на предложение войти в правительство и показать себя в деле шарахались и вводить чрезвычайное положение отказывались. А «покидать мостик в бурю» профессор, как сам он вспоминал, считал недостойным, полагая своим долгом привести страну в порядок, опираясь на военных.
Но попытка намекнуть военному министру: «А не взять ли армии вожжи?» — встретила полное непонимание. То есть, в общем-то, против военного переворота Иван Вылков не возражал, да вот ответственности боялся, и к тому же популярность его в Военной лиге к тому времени упала (слишком покровительствовал подхалимам), и министр не без оснований подозревал, что, ежели «капитаны» возьмут власть, лично ему светит вылететь в кювет. Тем более что не раз уже упомянутый генерал Никола Жеков чуть ли не во всеуслышание рассуждал о том, что «только армия в союзе с ответственными политиками способна избавить страну от кучки авантюристов», и у Вылкова просто не хватало времени, купируя разговорчики в строю, еще чему-то уделять внимание.
Тем не менее что-то делать было надо, а поскольку царь от разговоров на эту тему категорически уклонялся, премьер, посовещавшись с военным министром и министром внутренних дел генералом Иваном Русевым (в это время их так и называли — «тройкой»), постановил: дальнейшее бездействие — «безответственно и преступно». А раз «возмущение оппозиции» погасить не получается, то есть смысл «рекрутировать гражданских активистов» — чтобы урезонили. Естественно, негласно, сугубо по личным каналам. Генерал связался с кем нужно — в первую очередь, с Иванушкой Михайловым, и вскоре в Софии стреляли уже не только «красные», но и по «красным», включая «сочувствующих» и просто слишком голосистых журналюг, и поймать стрелков, именуемых в СМИ «безответственными факторами», полиции никак не удавалось. А на селе начали формироваться «контрчеты» из добровольцев, семьи которых так или иначе пострадали от «революционной агитации».