Первая печать

И Северо подчиняется – тянет, тянет эти нити, как будто хочет вытащить из облаков сеть, полную небесной рыбы. Сознание твердит, что нити эфемерны, поскольку их нет в реальном мире, но бывший илинит ощущает каждую вполне отчетливо, мало того – ему приходится прилагать усилия, потому что запутавшаяся в сети добыча сопротивляется.

Ничего, думает Северо, сил хватит.

Словно в ответ на его мысли, мышцы наливаются невиданной мощью – даже в горной обители, где приходилось таскать камни, он не чувствовал себя таким сильным. Он напрягается и дергает, и ткань бытия смещается, и Принц-не-Принц падает, словно кто-то одним стремительным рывком вытащил ковер у него из-под ног. Приземлившись на четвереньки, парнишка с алым знаком на груди в ту же секунду вскакивает вновь, но оказывается… в клетке.

Она не слишком похожа на клетку, потому что вместо решеток и прутьев – пять плоскостей с текучими, сложными узорами, которые светятся так ярко, что как будто отпечатываются на задней стенке черепа, – но совершенно точно ею является. Принц рычит как зверь и бросается на стенку узилища. Вспышка! Вслед за коротким потоком ругательств наступает тишина, и узник припадает к полу, глядит на своего тюремщика яростно, исподлобья. Тот, не теряя времени даром, поворачивается ко второму нарушителю спокойствия.

Северо делает то же самое и понимает – уже не ощущая изумления, поскольку его способность удивляться исчерпана, – что прошла секунда, а может, доля секунды с того момента, как Типперен Тай, вернее, та тьма, что в него вселилась, схватила Ванду и толкнула на стеклянную пластину движителя: ветвистая трещина продвинулась совсем недалеко. Грешник поднимает руку – это дается ему тяжело, словно к руке привязан мельничный жернов, и вместе с тем его ничто не может по-настоящему замедлить, – и все его пять пальцев удлиняются, действуют независимо друг от друга, рисуют в воздухе сложный знак.

Из центра знака вылетает золотая веревка с петлей на конце; изогнувшись по-змеиному, падает на безумного Типперена и оплетает его множеством витков от шеи до пят. Он как будто превращается в золотую гусеницу и падает, корчась и извергая проклятия.

Ванда стоит дрожа всем телом и зажмурившись; лицо у нее белее бумаги.

Мир погас, с сожалением понимает Северо. Он лишился заемной силы.

Но плоскости движителя по-прежнему посверкивают алым.

– Что же мне с тобой делать… – бормочет грешник, потирая металлическое запястье, словно оно тоже может болеть. Непонятно, кого из двух противников он имеет в виду.

И выяснить это не удается, поскольку в тот же миг остров содрогается от страшного удара.

* * *

Он ее схватил.

Он угрожал ей ножом.

Он сошел с ума.

Остров… вот-вот упадет?

За порогом движительной Ванда думала, что после вчерашней истории с чаем – после жуткого сна, в котором их опекун бил себя ножом в грудь, но не умирал, – ее уже ничто не удивит. Но вот мир снова перевернулся, и уже нет смысла гадать, с ног на голову или наоборот. К ее шее приставили нож. И тот факт, что в этом проскользнуло нечто… знакомое, даже не кажется странным на общем фоне.

Пол под ногами вздрагивает во второй раз, сверху доносится трубный рев. Ванда срывается с места и бежит к выходу, машинально продолжая прижимать к шее правую руку. Ее опережают трое – Парцелл, Северо и Иголка, – а остальные следуют по пятам и взволнованно галдят. Про двух узников, оставшихся в движительной, никто даже не вспоминает.

Острова с небес не падают – это факт. Но время от времени в небесах обнаруживают обезлюдевшие острова, и сложно понять, от каких сильнее сводит внутренности: от тех, что выглядят пригодными для жизни, но пустыми, давным-давно покинутыми, или от тех, где на каменной подошве остались одни развалины.

Здравый смысл подсказал бы, что лучше остаться в части острова, надежнее защищенной от неведомой напасти, но Ванда чувствует, что все они бесповоротно вырвались из оков здравого смысла.

Наверху темно и мечутся обезумевшие тени, как будто началась гроза. Но это не тучи, норовящие устроить перепалку друг с другом, это… Ванда не сразу понимает, что именно видят ее глаза… Это витки неимоверно длинного змеиного тела, сплетенного в сложнейший узел, составные части которого текут как вода, маслянисто поблескивая чешуей. Сквозь редкие пустоты мерцает поверхность, странно похожая на исполинский витраж.

Грешник выбегает на посадочную площадку и мчится к своему обездвиженному махолету. Северо почему-то бежит следом, но спотыкается на полпути и падает, потому что каменная подошва вновь содрогается от удара. Иголка подскакивает к нему. Сама Ванда замирает в ужасе на верхней ступеньке крыльца, но кто-то из мальчиков, выскочив из парадного входа, толкает ее в спину, и она поневоле делает шаг вперед.

Этот шаг каким-то образом разрушает магию – или просто совпадает с тем мгновением, когда иллюзия теряет силу, – и бесчисленные петли чешуйчатого кишечника, который готов их всех пожрать, сливаются в одно существо, очень большое, но вовсе не титанических размеров, созданных зеркальным волшебством.