Первая печать

Грешник водит указательным пальцем правой руки в воздухе, опять рисуя невидимые узоры, и чем дольше Северо за ним следит, тем явственнее проступают светящиеся тонкие линии. Непонятные символы – то угловатые и грозные, то округлые и спокойные – разлетаются во все стороны, и каждый отыскивает свое место на каком-нибудь предмете в движительной. И не только на предмете… Северо с изумлением видит, как один такой символ, похожий на трезубец, который нарисовали не отрывая пера от бумаги, опускается прямиком на лоб Толстяку и остается там, мягко светясь. Сам Толстяк ничего не замечает и продолжает зачарованно глядеть на их гостя – спаситель он или губитель, Северо еще не решил. Островитяне один за другим получают каждый по особенному знаку, и изменившееся зрение бывшего илинита демонстрирует, что сами их тела теперь светятся. Иголка – он не заметил, как она пристроилась по другую сторону от двери, – так и вовсе сияет, и кажется странным, что никто не обращает на это внимания.

У нее такое же серьезное лицо, такой же разумный взгляд, как и в тот раз, в библиотеке…

Что-то вынуждает Северо отвлечься от Иголки, да и от Парцелла заодно. У противоположной стены стоит Принц; плохо видно из-за множества движительных плоскостей между ними, но все-таки можно разглядеть, как сразу два символа разной формы кружатся над его головой, словно встревоженные птицы, которые обнаружили, что за время их отсутствия кто-то чужой побывал в гнезде. Чужой… Северо напряженно прищуривается, сам толком не понимая, что именно он пытается обнаружить, и через несколько секунд на рубахе Принца вырисовывается алый узор, совершенно непохожий на все сотворенное грешником.

И Принц это осознает.

Он с деревянной улыбкой поднимает руку, дергает рубашку за ворот – отлетевшие пуговицы с громким стуком падают на пол, демонстрируя, что все это время в движительной царила абсолютная тишина, – и обнажает грудь. Узор, от которого на глаза наворачиваются слезы и начинает сильнее ныть дыра на месте зуба, начертан – нет, выцарапан – у него на коже, испускает тонкие красные лучи, которые, едва коснувшись движительных плоскостей, с головокружительной скоростью распространяются по ним, порождая то ли сетку кровеносных сосудов, то ли густое переплетение ветвей в роще, что невозбранно росла тысячу лет.

Грешник замирает с поднятой рукой, потом медленно поворачивается к Принцу.

Тот улыбается шире – кажется, углы его рта кто-то тянет в разные стороны, подцепив рыболовными крючками. Внимание Парцелла приковано к этой улыбке, как и внимание Северо, но тот занимает лучшую позицию, чтобы увидеть еще кое-что важное.

Ползающие по потолку и стенам обрывки и обломки – по крайней мере, некоторые из них – внезапно соединяются в один рисунок, слишком замысловатый, чтобы осознать его форму. Он с поразительной скоростью падает с потолка, проходит сквозь тело стоящего внизу человека и, оказавшись на полу, мчится к сердечнику движителя.

А у того, кто на мгновение сделался вместилищем загадочного символа, поразительным образом меняется лицо: привычное спокойное выражение исчезает без следа, из тех же черт складывается совсем другая мозаика. Кажется, что художник, недовольный вылепленной из глины и еще не застывшей маской, несколькими резкими движениями ее преображает – придает бровям патетический театральный излом, закладывает морщины у крыльев длинного носа, отчего тот превращается в хищный клюв, и выдвигает нижнюю челюсть вперед.

Человек, которого Северо как будто знал несколько лет, окидывает комнату взглядом пылающих от ярости глаз, видит рядом Ванду – она успевает понять, что происходит нечто странное, но не успевает ничего сделать – и хватает ее за плечо, тащит к себе.

– Теперь, гребаные птенчики, – неузнаваемым голосом, хриплым и низким, произносит Типперен Тай, – вы запоете наперебой и расскажете мне, что это за место и как я тут оказался – иначе кое-кто замолчит навсегда.

В руке у него длинный нож, чье лезвие…

* * *

Посреди бледно-лиловых туч, в гнезде нерожденных молний, в сгущении изначальной пустоты, не ведающей о существовании мира, – в самом сердце пространства безграничных возможностей раскрывает он крылья свои, что переливаются многоцветьем, посрамляющим витражи, и разевает пасть, в которой на голой кости рядами выступают клыки и моляры древнее могильных плит забытых королей, полустертые, но все еще способные рвать и крушить.

А над пастью – провалы и дыры; щели носа и ямы глаз.

Он голоден и сердит: не может забыть вчерашний обед, оказавшийся слишком проворным.

Когда прямо перед ним вспыхивает золотисто-алая искра, он ничего не замечает, ибо слишком огромен для столь малых явлений, они для него все равно что пыль. Он не разговаривает на языке пылинок. Искра какое-то время колышется прямо перед его мордой-черепом с глазницами, заполненными клубящейся тьмой, и кажется, что она размышляет: просить? умолять? Очевидно, что просьбы на такое существо подействуют не лучше угроз или попыток применить силу. Да и какая сила у искры…

Значит, остается всего один вариант.