Первая печать

Ванде все чаще кажется, что мир вот-вот перевернется. А может, уже перевернулся, и все они на самом деле ходят по потолку, но не осознают этого, поскольку проще не замечать странные вещи. Если достаточно долго притворяться, что ничего странного не происходит, то все поверят в твою выдумку – и ты сам, и странность как таковая. Она врастет в реальную жизнь, станет ее частью, и со временем границы между разнородной материей сгладятся, словно их никогда не было.

Подумаешь, потолок вместо пола.

Невелика проблема.

Скелет на чердаке, спящий вечным сном в уютном коконе из плюща, стремительно сливается с фоном, и у Ванды нет ни малейшего желания остановить или хотя бы замедлить это превращение. Они его не видели. Они о нем не знали. Это совершенно неважно по сравнению с тем фактом, что остров, как и прежде, несется вперед, неуправляемый, и никто, включая грозного Теймара Парцелла, пока что не в силах его остановить.

Впрочем, нельзя отрицать, что по меньшей мере один обитатель этого места должен хоть что-то знать о происхождении загадочного десятого островитянина, однако его на чердаке не было. Теймар Парцелл не стал его искать или дожидаться, просто объявил, что ремонтом они займутся завтра, потому что ему надо подготовиться и как следует отдохнуть. Открыв для гостя одну из незанятых комнат, Ванда побродила некоторое время по первому этажу, потом достала из кладовки несколько жестянок с галетами, сыр, цветом и запахом напоминающий подошву старого ботинка, две корзинки с вялыми яблоками и сушеными сливами. На приготовление нормального ужина у нее не осталось сил, и перебитая Толстяком посуда никоим образом не улучшила ситуацию.

«Разбирайтесь сами».

Они и разобрались.

А вот ее голод обошел стороной. Ванда лишь выпила кружку ледяной воды, от которой заныли зубы, разыскала свою любимую теплую кофту с кожаными заплатками на локтях и пошла посидеть снаружи, на своей любимой скамейке неподалеку от цистерны с водой. Никто ее не тревожил по меньшей мере два часа, пока лиловые сумерки не сгустились, кое-как обозначая приход ночи, и не стало назойливым мерцание маяка справа вверху, которое Ванда все это время видела краем глаза, но пыталась замести под тот же ковер, который непристойно бугрился от множества спрятанных под ним вещей.

Она бы так и сидела до конца времен, но желанная, блаженная пустота куда-то подевалась. Ей не укрыться в прошлом от острых клыков настоящего, от черных провалов его глазниц на лице-черепе.

И поэтому Ванда встает, разминает затекшие ноги, потирает руки – холод пробрался сквозь шерстяную кофту, искусал их до самых плеч, а она и не почувствовала. Маяк, проклятый маяк – разве его не погасили? Она уверена, что кто-то это сделал, то ли сам Типперен, то ли мальчики, но ритмичный, пульсирующий свет во тьме насмехается над ее уверенностью.

Надо проверить, что там.

Ванда медленно идет к дому под куполом из бурлящей облачной тьмы, перебирая воспоминания как рассыпавшиеся бусины. Минувший день кажется поразительно длинным и ошеломительным. Грешник… чай… оранжерея… скелет на чердаке. Просто немыслимо, что эти столь несообразные фрагменты сложились в одну картину, цельную, хоть и похожую на сон.

Внутри ее встречает настороженная, угрюмая тишина. Быть может, мальчики спят – каждый в своем уголке, кто крепко, кто беспокойно, ворочаясь с боку на бок, вздрагивая от ночных кошмаров, – но сам дом бодрствует.

Сделав всего лишь шаг, она снова чувствует, что мир перевернулся, но уже не понимает, какое из двух его положений следует считать нормальным. Может, он перевернулся не с ног на голову, а совсем наоборот?..

Винтовая лестница в дальнем конце коридора ведет вверх, на маяк. Ванда там редко бывает, потому что не умеет им управлять; и еще этажом ниже – комнатушка самого Типперена, башня в целом – его обиталище, в ее чуланах он хранит свое прошлое, о котором островитяне на самом деле почти ничего не знают. Здесь ей не по себе.

Лестница впервые кажется похожей на сверло, которое вкручивают в череп. То ли в ее собственный череп, то ли в череп на чердаке – ах, пространство и время вновь совершили головокружительный кульбит, – и это больно. Ванда зажмуривается, прижимает руку к горлу в попытке справиться с приступом тошноты, а когда вновь открывает глаза, перед ней дверь в жилище Типперена.

Вопреки собственной воле она толкает эту дверь и делает шаг вперед.

Внутри темно и тесно – места хватает лишь для койки, сундука и книжных полок, которые словно пытаются вытеснить друг друга из этой норы. Сквозь узкое длинное окно проникает бледно-лиловый рассеянный свет; ночь снаружи по контрасту с полнейшей тьмой внутри дома кажется довольно-таки яркой.

В этом бледно-лиловом свете, пульсирующем в ритме фонаря в камере маяка, что расположена этажом выше, Типперен Тай сидит на койке полностью одетый, но в расстегнутой рубашке и методично втыкает себе в грудь длинный нож, широкое лезвие которого блестит как ртуть.

Втыкает, вытаскивает, снова втыкает.

Тоже в ритме маяка.