Пансион

Боже мой, что тутъ происходило! Какой крикъ, какая давка! Пансіонеры напирали другъ на друга, толкались, бранились и, добираясь наконецъ до умывальника, быстро споласкивали себ лицо и руки, наскоро вытирались своимъ повязаннымъ на шею полотенцемъ и убгали. Это называлось умываньемъ.

Я долго не могъ пробраться къ умывальнику и когда это мн удалось, то совсмъ растерялся. Я съ дтства привыкъ умываться холодной, чистой водою, намыливая себ руки, лицо и шею. Между тмъ, какъ ни искалъ я — мыла не было, да не было почти и воды. Передо мной стоялъ мдный тазъ съ грязной водою; надъ тазомъ вислъ грязный рукомойникъ. Я догадался, что нужно повернуть кранъ, вода было побжала, но сейчасъ же струйка ея оборвалась. А сзади напирали, толкали меня въ бока и шею, и кричали.

— Да чего ты возишься?.. скорй, скорй!..

Наконецъ, кто-то схватилъ меня за плечи и отшвырнулъ.

Я провелъ мокрыми руками по лицу, вытеръ и руки и лицо полотенцемъ и побрелъ обратно въ спальню. Тамъ меня встртилъ вчерашній ужасный французъ, исподлобья взглянулъ на меня и пробурчалъ:

— Vous n'^otes pas encore pr^ot? Mais ^a quoi pensez-vous donc? D'epechez-vous… vite, vite!

Я бросилъ полотенце на кровать и побжалъ внизъ пить чай.

Ахъ, какъ было холодно! Кирпичный чай показался чуднымъ напиткомъ, но увы, розлитый заране въ кружки, онъ уже усплъ изрядно остынуть…

Очутившись посл чаю въ класс, гд еще горли лампы, такъ какъ зимнее утро медлило показаться въ покрытыя морознымъ узоромъ окна, мальчики принялись за приготовленіе уроковъ, а я ежеминутно вынималъ изъ кармашка часики и поглядывалъ на нихъ, разсчитывая, когда можетъ пріхать моя мать. Я твердо ршилъ все объяснить ей и былъ увренъ, что посл этого объясненія она уже не оставитъ меня въ ужасномъ пансіон, а повезетъ домой.

Между тмъ время, хоть и медленно, но все же шло. Вотъ уже въ класс появился ламповщикъ; лампы потушены, блдный, розоватый свтъ врывается въ окна… Вотъ уже и совсмъ день.

Звонокъ. Входитъ учитель. Это священникъ въ фіолетово, муаръ-антиковой ряс, съ магистерскимъ крестомъ на груди, съ крупнымъ носомъ и черными на выкат глазами.

По тому, какъ присмирлъ классъ, я замтилъ, что „батюшку“ побаиваются. Кто-то читаетъ утреннюю молитву…

— Ясне! громче! — строгимъ голосомъ замчаетъ священникъ.

Но я становлюсь совсмъ безучастнымъ, я гляжу на часы, и жду… Вдругъ священникъ меня вызвалъ. Я растерянно подвшелъ къ каедр, несовсмъ впопадъ отвчалъ на вопросы.

— Безтолковъ! садись на свое мсто! — сказалъ нетеркливо священникъ, но затмъ пристально взглянулъ на меня своими проницательными глазами и остановилъ меня за руку. — Не привыкъ еще, по дому скучаешь, — такъ ли?

— Да! — прошепталъ я.

Священникъ положилъ мн руку на плечо.

— Ну ступай, ступай, оглядись, попривыкнешь…

Я поплелся на свое мсто.

Посл этого урока, когда священникъ уже вышелъ, въ дверяхъ класса показался Тиммерманъ.

— Silence! — взвизгнулъ онъ. — Веригинъ, venez ici!

У меня такъ и застучало сердце. Я вздрогнулъ, себя не помня, перескочилъ черезъ скамью и кинулся къ Тиммерману. Тотъ взялъ меня за руку, вывелъ изъ класса, подвелъ къ окну корридора и подалъ мн письмо.

— Voici… lisez, mon enfant!

Сердце замерло, мучительное предчувствіе охватило меня… Руки такъ дрожали, что я едва былъ въ состояніи распечатать письмо, пробжалъ его глазами и нсколько мгновеній стоялъ, весь застывшій отъ отчаянія и ужаса.

Все кончено… Мама пишетъ, что детъ сегодня въ Петербургъ, она не прідетъ проститься, чтобы не отвлекать меня отъ уроковъ… Общаетъ скоро вернуться…

Письмо выпало изъ рукъ моихъ. Ноги подкашивались и я зарыдалъ, громко, безумно, захлебываясь слезами, порываясь бжать куда-то. Тиммерманъ крпко держалъ меня за руку и, наконецъ, врно выйдя изъ терпнія, даже крикнулъ: „Silense!“, но вдругъ опомнился и прибавилъ:

— М-m… mon enfant, calmez-vous, soyez raisonable!

Однако, успокоить меня теперь было трудно. Я уже не владлъ собою. Тиммерманъ отвелъ меня въ свой кабинетъ, усадилъ какъ разъ противъ скелета, заставилъ выпить воды, а потомъ, видя, что ничего не помогаетъ, ушелъ и вернулся съ женою.

Мадамъ Тиммерманъ начала говорить что-то и гладила меня по голов, но я почти не замчалъ ея присутствія.

Мало-по-малу рыданія мои все же утихли. Я сидлъ, время отъ времени вздрагивая и безсмысленно глядя передъ собою, прямо на оскаленные зубы скелета.

Тиммерманы, врно, убдились, что увщанія ихъ подйствовали и, разршивъ мн остаться этотъ часъ здсь, въ комнат, чтобы окончательно успокоиться, оба они вышли и заперли за собою дверь.

Я остался одинъ съ неотвязной, какъ камень давившей мыслью, что все кончено, что я покинутъ, такъ же покинутъ, какъ Алексевъ. Теперь ужъ не было слезъ, оставалась безысходная тоска, и холодъ, мучительный внутренній холодъ совсмъ леденилъ меня. Я сидлъ неподвижно, уныло опустивъ голову, и все глядлъ на зубы скелета.

VI