Особое назначение

— Ну, нам колонию передадут. И что будет? Зону оградим, часовых на вышки поставим, — возразил Бычков и, помолчав, добавил: — Дети ведь... Будущее наше... Дзержинский еще об этом говорил!

— Спасибо, напомнил! — Коптельцев, стараясь, чтобы этого не заметили, потер ладонью левую сторону груди. — Я с Феликсом Эдмундовичем работал, между прочим!

— Тем более! — запальчиво сказал Бычков и осекся: — Извините.

— Ничего, бывает, — кивнул ему Коптельцев. — Чего же ты все-таки добиваешься? А, Бычков? Конкретно, как говорится?

— Увлечь их чем-то нужно! Уводить с улицы! — заметно волнуясь, продолжал Бычков. — Вместо драки — бокс, борьба. Рисовать любишь — рисуй на здоровье! Вот тебе краски, кисти, холст. Под парусами мечтаешь ходить — парусному делу обучайся! Лагерь бы организовать. Спортивный, что ли... И чтобы они его своими руками строили! Каждое бревно чтобы сами перетаскали, каждый гвоздь бы вбили!

— Гвоздь они тебе вобьют, — жестко сказал Юрский. — В гроб.

— Брось, Петр Логвинович! — поморщился Коптельцев. — Не отпетое же ворье!

— Разные попадаются, — нахмурился Юрский.

— Вот, вот! — подхватил Бычков. — А мы их всех под одну гребенку. Наголо! Я на заводе с ребятами говорил. Помогут.

— Лагерь такой, конечно, хорошо бы... — задумался Коптельцев. — Но пока это только мечта, как говорится. Твои, Бычков, педагогические теории. На лодочке под парусами — это прекрасно! А как быть с госценностями из ювелирных? Возвращать государству их нужно или как?

— Кто же спорит? — пожал плечами Бычков. — Нужно, конечно.

— А где они? — сдвинул брови Коптельцев. — Где, я вас спрашиваю? Художник твой кражу не признает. В скупках и комиссионных — ничего! В частных руках осели? Где? У кого? Растаяли, как говорится? Как дым, как утренний туман?

— Должны где-то всплыть, — попытался успокоить его Юрский.

— А мы что же? Будем сидеть и ждать? — вспылил Коптельцев. — Значит, не всех скупщиков учли. Не знаем, значит, кого-то. И не мелкая это рыбешка, чтобы такой куш заглотнуть! Мне трубку телефонную снимать стыдно. Опять, думаю, начальство ювелирными интересуется! Стыд и позор!..

Коптельцев стукнул кулаком по столу и, охнув от нестерпимой боли, согнулся, попытался вдохнуть воздух и рухнул грудью на стол.

— Врача! — Юрский подбежал к Коптельцеву, поднял его голову, принялся расстегивать ему гимнастерку.

Бычков рванул телефонную трубку и крикнул:

— Врача Коптельцеву, срочно! И «скорую» вызывайте!..

Хоронили Коптельцева в Александро-Невской лавре. Не в монастырском приделе, где памятники Суворову, Ломоносову, Глинке, а дальше, за собором, на новом кладбище. Там не увидишь литых оград, массивных крестов, ангелов с чугунными крыльями. Вместо них среди старых лип стоят краснозвездные обелиски и вкопанные в землю самолетные пропеллеры.

Когда хоронят кадрового военного, в каком бы чине он ни был, похороны эти никогда не спутаешь с похоронами человека гражданского. И дело тут не в военном оркестре, не во взводе вооруженных солдат, замыкающем шествие, чтобы произвести прощальный салют над могилой. Дело в людях, что идут за гробом.

Военного хоронят мужчины. Среди фуражек и шапок теряются черные платки вдовы и дочерей, не слышно громкого плача, когда закрывают крышку гроба, родные стараются держаться так же, как ближайшие друзья покойного. А они подчиняются неписаному правилу: последний путь человека, мужественно прожившего жизнь, должен быть достоин этой жизни.

Коптельцев считал себя человеком военным, — а таким он и был! — и хоронили его со всеми воинскими почестями.

Залпы оружейного салюта рвали сухой морозный воздух, летела с голых веток снежная пыль, кружила над деревьями стая галок, стояли у свежей могилы люди в милицейской форме и в штатском.

— Эх, дядя Саша... Дядя Саша... — мял в руках свою серую кепочку Бычков. — Несправедливо!

— Воюем мы, Бычков, — прятал повлажневшие глаза Юрский. — С бандюгами, с ворьем. А на фронте, сам знаешь... Всякое бывает.

— Знаю... — вздохнул Бычков и вдруг взорвался: — Я бы всех этих паханов... Воров этих в законе... Без суда, без следствия!.. Таких людей теряем!

— Достойный человек был, — суховато сказал Юрский. — Службу знал. Людей любил. Бандитов ненавидел. Но понимал, что жестокость может ослепить. И никогда не позволял себе ожесточиться. — Помолчал и добавил: — И нам не следует. Не имеем мы на это права!..