Особое назначение

Внизу, у лестницы, стояла вешалка на длинной ножке. Степан аккуратно выломал ножку и понес ее наверх. Взял из рук Глаши мокрую тряпку, обмотал ножку от вешалки и кивнул на пуфик:

— Лезь!

Глаша потрогала пальцем блестящие полоски узоров на круглом столе и сказала:

— Поцарапаем...

— Делов-то! — отмахнулся Степан. — Понатыкали чего-то... Лезь, говорю!

Глаша скинула ботинки, поддернула юбку и полезла на стол. Степан увидел ее голые колени, покраснел и отвернулся.

— Держишь? — спросила Глаша, забираясь на пуфик.

— Держу, — ответил Степан, нашаривая за спиной ножки пуфика. Нечаянно он тронул подол Глашиного платья, отдернул руку, будто обжегся, разозлился, буркнул:

— Нанимался я тебя караулить? — И отошел.

— Упаду ведь! — закричала Глаша, встала поустойчивей и принялась протирать оконное стекло.

Настя кинула в таз мокрую тряпку и с досадой сказала:

— И что это за пол такой? Драишь, драишь... А он все равно желтый!

— Паркет это... — отозвался из своего угла Степан.

— А желтый почему? — спросила Настя.

— Свечками его натирают, — подумав, ответил Степан.

— Свечками? — засомневалась Настя.

— Ага... — кивнул Степан. — Воском. Для блеска.

— Выдумают же... — вздохнула Настя и, переступая солдатскими своими ботинками через лужицы воды, опять завозила тряпкой по дубовым плашкам паркета.

Степан стоял над полоской кумача и морщил лоб. Потом решительно обмакнул кисть в ведерко с мелом и поставил жирную точку. Отошел. Прищурился. Переделал точку в восклицательный знак. Подумал, добавил еще один, пожирнее, и обернулся к Насте:

— Смотри!

Настя откинула со лба волосы мокрой рукой, посмотрела на плакат и восхищенно сказала:

— Здорово, Степа! Буквы только кривые.

— Ты не на буквы смотри, а вникай, что написано! — довольный собой, возразил Степан и с чувством прочел: — «Трепещите, тираны!! Рабочая молодежь на страже Революции!» — Посмотрел на Глашу и добавил: — Сам сочинил!.. Слышь, Глаха?

Глаша хотела обернуться и что-то сказать в ответ, но побоялась пошевелиться на своем шатком сооружении и только покивала ему головой.

Кто-то грохнул по двери ногой, две белые с золотом половины ее распахнулись, и в комнату ввалился Федор. На плече у него ножками кверху лежала садовая скамья с чугунными завитушками на спинке. Одним движением плеча Федор сбросил скамью на пол, вытер лоб под овчинным своим треухом и удовлетворенно сказал:

— Хорошая мебля. Тяжелая.

— Грохать-то зачем? — замахнулась на него мокрой тряпкой Настя. — Не видишь, паркет!

— Какой еще паркет? — огляделся Федор.

— Пол, говорю, испортишь! — с досадой объяснила Настя.

— А чего ему сделается, полу-то? — искренне удивился Федор. — Нешто его такой лавкой прошибешь?

— Прошибать ему еще надо! — фыркнула сверху Глаша. — Во сказанул!

Федор покосился на нее, ничего не ответил и пошел к дверям, где топтался у второй скамейки Санька. Федор отстранил его, взялся одной рукой за сиденье и, царапая паркет, втащил скамью на середину комнаты.

— Ну?! — всплеснула руками Настя. — Пахать тебя сюда звали?

Федор присел на корточки, потрогал пальцем белые бороздки на замысловатом узоре паркета и уважительно произнес:

— Фасонные половицы положены. Фигурные!

— И чего ты, Чижик, с этим темным элементом связался? — не глядя на Федора, спросил Степан.

— Это кто темный? — обернулся к нему Федор. — Я, что ли?

— Факт, ты! — бросил кисть в ведерко с мелом Степан. — Раз в Союз не вступаешь, нечего тебе здесь делать.

— И без Союза вашего проживу, — буркнул Федор. — А ты мне не указ.

— Брось Степа... — миролюбиво заметил Санька. — Мешает он тебе? Чего ты взъелся?

Степан промолчал. Он и сам толком не знал, за что так невзлюбил Федора. Ну, в тот первый раз, на дворе, он полез с ним в драку за дело. Голодуха, а этот куркуль сало наворачивает! Да еще сундук свой открыть боится, тянет из-под крышки. Крохобор! Потом, когда услышал, что у Федора отца на фронте убило, а мать умерла, ему вроде стало его жалко и он готов был пойти на мировую. Подрались и подрались. Делов-то! Но Федор всех сторонился, промышлял случайными заработками, где и сколько заработал, помалкивал, всегда украдкой жевал что-то, а когда жевал, торопился так, что чуть не давился. Боялся, что отнимут у него жратву, что ли? И потом был он какой-то уж очень услужливый. Как половой в трактире! И боялся всего. Ресницами моргает, за треух свой хватается, чуть ли не кланяется. Любой контре услужить готов, лишь бы пузо свое набить. И чего с ним Колыванов нянчится? Добренькие все больно стали!

Степан взялся за край кумачовой полоски, чуть встряхнул, проверяя, не осыпается ли краска, и приказал Саньке:

— Давай гвозди!

Санька покорно поплелся за гвоздями и молотком, принес их Степану, поднял один конец лозунга. Степан взялся за другой, приложил к стене, крикнул Глаше:

— Глаха, посмотри!.. Прямо?

Глаша прищурилась и скомандовала:

— Повыше!.. Пониже!.. Все. Прибивайте!

— Раскомандовались... — фыркнул Федор.

— Чего, чего? — переспросила Глаша.

— Проехало... — пробурчал Федор.

— Я ведь сейчас слезу, — сказала сверху Глаша.

— И чего будет? — поинтересовался Федор.

— Вот по спине и проедусь! — пообещала Глаша.