Особое назначение

— На тебя похоже! — отошел подальше Федор, посмотрел оттуда на плакат, долго шевелил губами, потом повторил вслух: — «Трепещите, тираны!!» — Подумал и мрачно спросил: — Про себя сочинили?

— Не про тебя же! — отозвался Степан.

— Ясное дело, не про меня, — согласился Федор. — Кто здесь тиран? Ты!

Степан от удивления раскрыл рот и забыл его закрыть. Хотел, видно, что-то ответить, но не нашел подходящих слов. Санька поглядел на него и прыснул. Потом засмеялась Настя. Дольше всех крепилась Глаша, но лицо у Степана было такое, что она не выдержала, рассмеялась, выронила палку, пуфик грохнулся на пол, Глаша села на стол и сказала:

— Как он тебя? А, Степа?!.

Степан выждал, когда они отсмеются, поиграл скулами и жестко сказал:

— Такие смехи контрой пахнут.

— Да ты что, Степан? — нахмурилась Настя. — Шуток не понимаешь?

— Мерин ржет, кобылка рада! — загадочно ответил Степан, поглядел на насупившегося Федора и добавил: — Темный, темный, а глянешь на просвет — белый! Чека по нему плачет!

— Загнул! — испуганно присвистнул Санька.

— Не в данный текущий момент, — снисходительно объяснил Степан. — Но загремит как миленький!

— Самому бы тебе не загреметь... — не очень уверенно отбивался Федор.

— Я — член Союза рабочей молодежи! — рубил наотмашь Степан. — А ты — деклассированный элемент!

— Ты в Союзе своем без работы сидишь, а я без него на бирже околачиваюсь, — нашелся Федор. — Вот и выходит: оба мы элементы!

Степан презрительно прищурился, но промолчал: крыть было нечем.

— Такие, браток, дела... — неожиданно тоскливо сказал Федор и отошел к окну.

Одинокие деревца на улицах забраны решетками, будто провинились в чем-то. Вокруг булыжник и брусчатка мостовых. И ни одной полосочки обыкновенной землицы, с лопухами, с желтыми одуванчиками, с мохнатым шмелем над клеверным цветом.

А в деревне сейчас самая сенокосная пора, только косить некому, и травы стоят выше пояса, и не убран хлеб, и не мычит в хлеву скотина, потому что стоят хлеба пустые, и даже дух навозный выветрился из них.

После замирения с немцами кинулись было по своим деревням мужики в солдатских шинелях, истосковавшиеся по крестьянской работе, по плугу, по косе, по вилам да топорам, но опять недальним сухим громом раскатились орудийные залпы, и снова стали солдатами мужики, так и не успев надышаться запахом свежескошенных трав и черной, нагретой солнцем земли.

— Думал, кому дров наколоть... — не оборачиваясь от окна, сказал Федор. — Или вещички на вокзал поднести...

— Опоздал ты с вещичками... — поглядела на его унылую спину Настя. — Снег еще не сошел, когда буржуи из города драпали. Ночами в очередях за пропусками стояли. Кто в Харьков, кто в Киев... К немчуре да к гетману... Вот чемоданов бы натаскался!

— Медом им там намазано? — спросил Федор.

— Медом не медом... — вздохнула Настя. — А сала и хлеба ситного вдоволь!

— И Чека нет! — угрюмо вставил Степан.

Помолчали, а потом Санька сказал:

— Мамка голубя моего последнего изжарить грозится... Хлеб, говорит, перевожу... А я ему от своей осьмушки крошу...

— Не она, так другой кто изжарит, — заметил Степан и вдруг разозлился: — Хватит про жратву!

— Так есть охота все время! — вырвалось у Саньки. — Хожу и про еду думаю.

— И до чего додумался? — прищурился Степан. — А то давай, как Кузьма! Они тебе подадут Христа ради!

— Я тебе кто?! — вскочил Санька. — Контрик? Кадет недорезанный?!

— Во как заворковал! — обрадовался Степан и подразнил Саньку: — Гули, гули, гули!

— Степа... — в упор глянула на него Глаша. — Ты нарочно ко всем цепляешься или характер у тебя такой?

— Тиран и есть тиран! — глубокомысленно заявил Федор.

Глаша посмотрела на него и засмеялась. Степан примирительно буркнул:

— Подумаешь... Сказать ничего нельзя...

А Настя расстелила на круглом столе газету, выложила на нее три вареные картошки, щепотку ржавой соли на бумажке и виновато сказала:

— Хлеба нету...

— Вот... — Глаша вынула ломоть хлеба и положила на стол.

— Три котлеты! — торжественно объявил Санька.

— Ого! — обрадовался Степан. — Живут же люди!

— Пшенные! — скромно добавил Санька.

— За такие шутки знаешь что полагается? — пригрозил ему Степан, пошарил по карманам, выложил на стол луковицу и мрачно сказал: — Хотел на махорку сменять... Да ладно!

— Откуда, Степа? — охнула Настя.

— От верблюда! — отмахнулся Степан. — Мешочнице подсоблял корзины таскать.

— Луком расплачивалась? — удивилась Настя.

— Держи карман шире! — сказал Степан. — Медяков сыпанула. Сквалыга!

— А лук-то откуда? — допытывалась Настя.

— Откуда, откуда! — рассердился Степан. — Спер!

— И не стыдно? — исподлобья взглянула на него Глаша.

— Еще чего? — возмутился Степан. — Экспроприация капитала называется.

— Да?.. — протянула Глаша. — Я думала, это по-другому называется.

— А ты меньше думай — больше есть будешь, — отрезал Степан и подсел к столу. — Налетай, братва!

Настя поглядела на все еще стоящего у окна Федора и окликнула:

— Эй, хуторянин!

— Чего? — не оборачиваясь, отозвался Федор.

— Обедать садись.

— Не хочу я... — не сразу ответил Федор.

— Врешь! — прикрикнула на него Настя. — Садись! Тут на всех хватит.