Особое назначение

— У меня — вполне, — кивнул Вадим Николаевич.

— Желаю удачи, — повернулся к нему спиной человек в сером костюме и пошел вдоль пустынной набережной к особняку с зашторенными окнами, где размещалась британская миссия.

В прокуренных комнатах райкома толпился народ, запиналась пишущая машинка, кто-то кого-то уговаривал, спорил, ругался, у одного стола требовали дрова для больницы, у другого — крупу для сиротского приюта, тащили куда-то ящики с новенькими, блестящими от смазки винтовками, от стола к столу пробивались крестьянские ходоки, стучали подкованными сапогами продкомиссары, секретарше Насте подсовывали мандаты, справки, отношения, она шумно дышала на печать, шлепала по четвертушкам и половинкам то серой оберточной бумаги, то прозрачной восковки, вписывала исходящий, покрикивала на особо настырных посетителей, норовящих сунуться в комнату Зайченко.

Степан по-свойски подмигнул Насте и двинул прямо в дверь кабинета, но Настя, шлепнув очередную печать, успела поставить ногу в нитяном чулке и здоровенном солдатском ботинке. Степан споткнулся и выругался:

— Сдурела?

— Не при, как паровоз, — усмехнулась Настя.

— Надо!

— Всем надо. Отойди от дверей. Занят человек.

— А чего там? — поинтересовался Степан.

— Родильный дом.

— Чего, чего?! — Степан даже присел на подвернувшийся свободный стул. — Какой еще родильный дом?

— Где детей рожают! — разозлилась Настя. — Врачи саботируют. Вот Зайченко их уговаривает.

— Уговаривать еще... — дернул плечом Степан. — Без них обойдемся!

— Ты, что ли, ребятишек принимать будешь?

— Куда принимать? — не понял Степан.

Все, кто стоял рядом, засмеялись. Подходили люди от соседних столов, спрашивали, почему веселье, и тоже начинали смеяться.

Настя вытирала слезы сдернутым с головы платком, говорила: «Уйди с глаз! Уйди, не смеши!» — и опять заливалась смехом.

— А ну вас! — Степан растолкал смеющихся людей, прошел к выходу, хлопнул тяжелой дверью и остановился на ступеньках крыльца под железным навесом.

В тесном райкомовском дворике толпились у ящиков с винтовками красногвардейцы в новеньких, не обмятых еще гимнастерках. Вытирали ветошью смазку, щелкали затворами, расписывались за полученные патроны и шли к колченогому столику, где у весов колдовал гирьками замученный каптенармус. Он кидал на медную чашку горсть сахару, добавлял сухарей и ржавую селедку, подбрасывал пачку махорки, сметал немудрящий этот паек в подставленный мешок и кричал: «Следующий!»

Женщины с детьми стояли поодаль. Никто не плакал и не причитал, как обычно бывает на проводах новобранцев. Просто стояли и ждали. Подходили мужья, присаживались на корточки перед ребятишками, гладили их по головам, совали желтый пайковый сахар.

В углу двора жалась кучка музыкантов, некоторые почему-то в штатском. Трубач перебирал клапаны и раздувал щеки: пробовал звук. Что-то ему не нравилось, и он морщился, как от зубной боли. Удивительное дело, сколько объявилось этих музыкантов в Петрограде! Раньше Степан раза два слышал оркестр в Народном доме, потом в цирке и на Марсовом поле, а теперь чуть ли не каждый матросский и солдатский полк и даже рабочие отряды уходили с вокзала с музыкой. Где же они были раньше, все эти трубачи и кларнетисты? Сделали из больших оркестров маленькие? Разбились на кучки, чтобы легче было зарабатывать на пайковую селедку и ломоть ржаного хлеба?

— Степа! — Кто-то ударил его по плечу.

Степан оглянулся. На крыльце стоял парень в гимнастерке с командирскими ремнями, с рукой на перевязи.

— Леха! — обрадовался Степан. — Колыванов! Откуда?

— Из госпиталя, — улыбнулся парень.

— Ранен?

— Рука... Навылет.

— Здорово!

— Чего же здорового? — засмеялся Колыванов.

— Ну... — неопределенно покрутил головой Степан. — Фронт, бой... А тут кисни!

— Не похоже, чтоб ты киснул, — усмехнулся Колываов. — Весь райком рассмешил. Что это ты им ляпнул?

— А!.. — отмахнулся Степан. И вдруг пожаловался: — Почему это у меня так, Леша? Сначала брякну не подумавши, потом только соображать начинаю. Или в драку сразу! Кровь, что ли, горячая?

— Уши зато холодные, — сощурился Колыванов.

— Уши у дураков холодные! — обиделся Степан.

— Вот и умней, — опять засмеялся Колыванов. — Не кто-нибудь — член Союза рабочей молодежи!

— Где он, Союз-то? — присел на крыльцо Степан. — Клуб прикрыли, работы нет... Ребята кто папиросами врассыпную торгует от частника, кто на бирже околачивается... А контрики всякие объединяются! С флагами ходят!

— Знаю, — кивнул Алексей. — Мы тоже будем объединяться. В Москве съезд готовят.

— Съезд? — не поверил Степан. — Деникин же прет, Колчак!

— Прет, — помрачнел Колыванов. — Я хоть в обоз пока просился, а велено вами заниматься. — Вздохнул и добавил: — А клуб будет! — Вынул здоровой рукой из кармана гимнастерки бумагу с лиловатым райкомовским штампом и помахал ею перед носом у Степана.

— Становись! — ломающимся баском скомандовал красногвардейцам совсем еще молодой безусый парень в фуражке с красной звездой и в перетянутой ремнями кожаной куртке.