o 8b191ad8675a2039

-То ж самое – сыну своему старшему горло перережешь, так сразу и отпустим тебя.

Заберешь Прасковью, и домой пойдешь. И где ты Петю прятал – тоже спрашивать не буду».

Воронцов молчал, опустив глаза.

- Ты ж человек еще молодой, - продолжил царь. «И жена у тебя детишек еще может

принести. Чего ж думать? А мы с Алексеем Даниловичем могила – помер Степан, и помер,

никто ничего не узнает.

Так что не сумлевайся, Михайло Степанович – давай, бери нож, это ж дело минутное. Ты на

поле боя же раненых врагов добивал – быстро это, сын твой и не почувствует ничего, –

царь улыбнулся.

Михайло угрюмо поднял глаза на государя и, молча, протянул ладонь.

Басманов передал ему широкий кинжал.

- Господи, прости – пробормотал Воронцов и сжал холодные пальцы на богато изукрашенной

каменьями рукояти ножа.

Государь легко, по-мальчишески, рассмеялся, увидев, как Воронцов заносит кинжал.

- Опусти, Михайло Степанович, - сказал он. «Сына своего ты убивать не будешь, это

понятно, а меня – хоша и хотел бы ты этого, однако же, неужели ты думаешь, что государя

так уж легко заколоть? Я теперь по Москве без кольчуги не езжу».

-Пусть уведут его, - приказал Иван Васильевич Басманову, и что-то шепнул на ухо

окольничему. Тот закивал головой и позвал стрельцов.

- А ты, Степа, - царь подошел к младшему Воронцову, - сейчас с другом своим встретишься,

Башкиным, Матвеем Семеновичем.

Поговорите о том, о сем, глядишь, и станет понятно, куда и к кому дорожка из Твери

проложена. Ну, и как я сказал – ты у меня смерти, как облегчения, просить будешь, - царь

внимательно посмотрел на Степана и , приблизив губы к его уху, сказал:

- Знаешь ли ты, отрок, как на колу умирают? Долго это, Степа, долго. Дня три ты у меня на

нем промучаешься, не меньше.

-Уж кончал бы скорее со мной, - грубо сказал Степан.

- Нет, - тихо ответил царь. «Что ж за радость, коли враг не страдает? А твои страдания,

Степа, - не будет такой меры, чтобы исчислить их»

Вельяминовы все же выехали на прогулку с детьми. Сначала, правда, и Петю, и Марфу надо

было мыть – так измазались они на дворе.

Но сейчас три лошади – Петю посадили на низкую, смирную кобылу, хотя он убеждал

Федора, что может ехать и на горячем коне, шагом шли по золотому, тихому лесу.

Марфа, которую отец посадил на седло впереди, не удержалась, и показала Пете язык.

- Зато я сам еду, а ты не умеешь! – пробурчал Петя

- Батюшка, - обиженно проговорила Марфа, - можно я уже сама буду на коне ездить? Я ж

большая, вона маменька ж умеет, и я тоже хочу».

Федор рассмеялся и поцеловал дочь в теплый от осеннего солнышка затылок:

- Можно, можно. Вон, та лошадь, коя у Пети, - она уж совсем смирная, как по мне, так лучше

с нее начинать. А, Федосья? – обернулся Вельяминов к жене.

Та сладко зевнула, убаюканная мерным шагом своего иноходца, и улыбнулась: «Так, Федя,

меня батюшка тоже на коня посадил, как мне годика четыре было. Пущай ее учится».

-Понял? – Марфа завертелась в седле перед отцом, и тот мягко удержал ее. «Вона когда мы

в следующий раз свидимся, я уж сама ездить буду!»

- Федор Васильевич, - тихо спросил Петя, не поднимая глаз от холки своего коня, - а когда

мне уезжать?»

- Выходит что завтра, милый, - вздохнул Вельяминов. «Давайте спешимся, посмотрим,

грибов, нет ли каких, в лесу, а?»

- Ура! Чур, я первая смотрю, - закричала Марфа.

Петя молчал.

Федор нагнал его и положил свою большую руку на плечо мальчику. Тот остановился и на

самое краткое мгновение прижался к ней щекой, а потом распрямил спину и независимо

зашагал дальше.

Прасковья подняла тяжелые, казавшиеся каменными веки и увидела колеблющийся огонек

свечи.

Она лежала рядом с телом дочери, обнимая его, и тихо напевала колыбельную. Ей все

казалось, что Марья маленькая, еще грудная – Степан родился первым из двойни, и был

спокойным, а Марья, меньше, но прожорливей брата, требовала молока даже тогда, когда

Степа, наевшись, уже спокойно лежал в колыбели.

Она полусидела в кровати, кормя Марью, и потихоньку засыпала, вдыхая сладкий запах

дитяти. Марья выпускала грудь и начинала обиженно хныкать. Михайло тогда брал дочку на

руки, и носил ее по горнице, чтобы Прасковья могла поспать хоть несколько мгновений.

Теперь ее синеглазая девочка уснула навсегда. Прасковья нежно заправила черный локон

мертвой дочери за ухо, и продолжила петь.

Кто-то грубо встряхнул ее за плечо.

-Давай, поднимайся, боярыня, сейчас с мужем повидаешься, - сказал Басманов.

«Соскучилась по нему, небось?»

- А как же девочка моя? – тихо спросила Воронцова. «Она же маленькая совсем, как я ее

оставлю?»

- Ты вот что, - окольничий с размаха дал женщине пощечину – голова ее мотнулась ровно

как у куклы. «Ты мне тут не притворяйся, не юродствуй! Ишь, какая, нашлась, сейчас быстро

расскажешь, куда сынок твой с Рождественки делся!»

- Так сынок мой Степа - он же ровесник Марье, тоже ребенок еще, - взглянула Прасковья на

Басманова – в свете свечи глаза ее казались не лазоревыми , а черными, будто ночь. «А

другого сынка, нет у меня».

- Все, хватит, - Басманов за руку вытащил упирающуюся женщину из подвала. «Сейчас ты у

меня по-другому заговоришь».