o 8b191ad8675a2039

Федору на мгновение привиделись окровавленные глазницы новорожденной Марфы в его

сне, и он, сдерживаясь, что есть силы, медленно выдохнул и опять сжал кулаки.

-Лучше я жену и дочь убью собственной рукой, нежели чем выдам кому на поругание, -

тяжело сказал Федор. «А ты, Матвей, ежели б мужчиной был, не согласился бы на то, что

исделал с Марьей. Как ты жить будешь после этого – неведомо мне».

- Уж проживу как-нибудь, - буркнул Матвей и, не успев уклониться от удара, полетел на пол.

«Помяни Господи царя Давида и всю кротость его, - нарочито спокойно сказал Федор,

рассматривая погнувшийся перстень на руке.

-Федя, не надо, - попыталась остановить его жена.

- Подожди, - он подошел к Матвею и сапогом пошевелил его голову. Сын, матерясь, с трудом

поднялся, и выплюнул к отцовским ногам сгусток крови с разбитых губ.

- Пшел вон отсюда, - тихо сказал ему Федор. «Как помру я, за наследством приходи, а до той

поры не смей мне рожу свою показывать.

В Кремле я с тобой говорить буду - незачем на людях тебя позорить, а дома, чтобы не видел

я тебя».

- Ну, подожди, батюшка, - прошипел Матвей, - я тебе это еще припомню.

- Припомнишь, припомнишь, - Федор взашей вытолкал его из горницы. «Иди, и чтобы духу

твоего тут больше не было».

-Вот что получается у нас, Федор Васильевич, - Басманов пальцами снял нагар со свечи и

зевнул. «В Смоленске люди мои говорят, что не видели никого, а в Твери – недели через три

апосля того, как Феодосий этот сбежал, крутился какой-то возок не тамошний».

-Крутился-то он где? Куда поехал после этого? – Федор встал и прошелся по горнице.

Сидели они в Разбойном приказе, наверху, и Федор, оглянувшись на окольничего, распахнул

ставни. На улице не шибко сеял бесконечный, мелкий дождь. «Хоша свежей станет, - сказал

боярин и вернулся к столу.

- Да в том и дело, что возок-то они видели, а куда он потом делся – неведомо. Ты как

хочешь, Федор Васильевич, а по моему разумению, прошло то время, что мы с Башкиным

цацкались, аки с дитятей, - вздохнул Басманов.

- Дак если его на дыбу вздернуть, он тут же и околеет, - спокойно ответил Федор. «Ты ж его

видел, Алексей Данилович – в чем душа только у него держится, непонятно. А ежели сдохнет

Башкин, дак с ним ниточка и оборвется – так и не узнаем, кто у него в помощниках ходил».

- Ты, Федор Васильевич, сразу видно – руками сам-то никогда не работал, - рассмеялся

Басманов. «Ты у нас большого ума человек, ты и поспрошай Башкина, а уж что с ним делать

– чтобы заговорил он, - ты это мне предоставь, у нас, окромя дыбы, и другой инструмент

имеется, - сладким голосом добавил окольничий.

Федор посмотрел в его умильное, постное лицо и заставил себя, улыбнувшись, похлопать

Басманова по плечу.

- Истинно, Алексей Данилович, надежная ты опора престолу, редкий человек так государю

послужить умеет.

Окольничий довольно ухмыльнулся и забежал вперед, чтобы открыть дверь для боярина.

Марья выздоравливала медленно. Уже сидела она в постели, но ходить – даже по горнице, -

было ей все еще трудно.

Днем она вышивала, или просила Степана почитать ей. Закрыв глаза, Марья слушала свое

любимое – о том, как тверской купец Афанасий, сын Никитин, поплыл за три моря, в далекую

Индию. Видела она перед собой не серое, низкое осеннее небо, а голубые просторы гор,

белые, невиданные, чудесные здания, и бесконечное, теплое, ласковое солнце.

Ночью, стоило ей задуть свечу, приходили сны. В них были высокие, заплесневелые своды

какого-то подвала, тлеющие в углу огни, холод, сырость, и раздирающая ее на части боль –

тело ее будто рвали клещами.

Низкая, тяжелая дверь открывалась. Переступая через порог, появлялся он – с желтыми,

волчьими, жестокими глазами. Марья ползала перед ним на коленях, простиралась ниц,

умоляя пощадить ее, а он только смеялся, и, прищелкнув пальцами, звал кого-то.

Приходил Матвей и стоял в углу – с мертвенным, посиневшим лицом, в кровавых глазницах

его извивались могильные черви.

Царь подталкивал Марью к трупу и смеялся: «То твой жених, девица! Иль не хочешь ты

теперь взамуж за него?»

На голову ее сверху, с потолка подвала, опускался раскаленный докрасна, выкованный из

железа брачный венец и сдавливал ей виски, - так, что Марья просыпалась, крича от

невыносимой боли.

Прасковья, спавшая на полу в горнице дочери, садилась на ее ложе, клала Марье на лоб

холодную примочку, и так задремывала - привалившись к стене, с головой дочери на

коленях. Рядом с ней Марья не просыпалась, и не металась на ложе в кошмарах– только

постанывала тихо, будто больной зверек.

Феодосия приезжала на Рождественку каждый день – телесные раны у Марьи заживали, но

все еще не могла говорить она о том, что случилось той ночью – стоило матери раз спросить

об этом, как Марья отвернулась к стене и несколько дней и слова не вымолвила.

- Не пытай ее, - мягко посоветовала Феодосия Воронцовой. «Думаешь, зря она у тебя

кажную ночь в слезах просыпается? Дай время-то ей, сама отойдет, тело излечится, а за

ним и душа».

- Жалко, - Прасковья взглянула на подругу, - мучается ж она, может, ежели выговорится, так

легче ей станет?»