Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

«Все, что составляет настоящее, кажется противным, если требует забот», – философствует Лидочка, уже разуверившись в сексуальных перспективах совенка. В этой, казалось бы, проходной реплике, на мой взгляд, заключается сама суть зальцмановской темпоральной безнадежности. Многослойное «время без разделенья», включающее в себя шаткую память и недостоверное воображение, единственно доступно человеческому восприятию, однако его переживание требует от субъекта неподъемных «забот»: интенсивного телесного присутствия, концентрации и выражения мысли, самотождественности, от которой не спасает, увы, никакая изменчивость формы. Настоящее – это, по Зальцману, время принципиальной несовместимости человека с самим собой. Бескомпромиссный текст «Щенков» так же подчеркнуто безрецептурен, однако и в нем можно обнаружить некое подобие решения, чью степень иносказательности читатель волен определять сам. В романе, который с подозрением относится к перерождениям и воскрешениям, а «страстью к бесконечной жизни» наделяет самого монструозного персонажа, за избавление от общемирового всестороннего насилия отвечает самоубийство – своего рода «постоянная» смерть, альтернатива механическим повторам неумирания. Практика эта здесь не имеет ничего общего ни с экзистенциалистским утверждением свободы воли вопреки абсурдным обстоятельствам, ни с ритуальным самоустранением ребенка-солдата из относительности времени прямиком в героический абсолют. Скорее, это некое интуитивное стремление к тотальному отсутствию, к категорическому опустошению личности, к неорганическому состоянию, которое однозначно предпочтительнее живой природы, какой она заявлена в «Щенках». «Птенец покатился, – пишет Зальцман в самом начале романа, – и оказывается – его нет»[367]. Именно на эту регистрацию собственной непричастности к миру полагаются многочисленные зальцмановские самоубийцы: и Таня, спасающая «себя, живую» «от наложенной на нее смерти»[368]; и Дядя, перерезающий себе горло, чтобы «затопта[ть] зеркало, разбивши самого себя»[369]; и даже обиженные верблюды, во вставной мини-пьеске мечтающие о том, «как хорошо, когда нет дома, жены, дочери и глаз»[370], а после разбивающие головы о «каменный мур», в котором сосредоточена исторгнутая наружу «ярость всех дней, всех водяных солнц, всей бегущей, невыпитой воды и всех колючек в языке»[371]. Решительно непригодный к какой-либо апологии, роман Зальцмана по крайней мере предоставляет самоубийцам возможность двигаться в этом направлении: прочь от себя, от тела, от иных, нестабильных разновидностей смерти и в сторону, наконец, настоящего безвременья.

Рождение русского постмодернизма во Владимирском централе «Новейший Плутарх» Льва Ракова, Даниила Андреева, Василия Парина и др

М. Липовецкий

Книга «Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен» (далее НП) была написана между 1950 и 1953 годами[372] в страшной Владимирской тюрьме ее узниками, сокамерниками: историком искусства Львом Раковым (1904–1970), мистическим поэтом Даниилом Андреевым (1906–1959), выдающимся медиком и биологом Василием Париным (1903–1971). Вдова Д. Андреева Алла Александровна Ивашева-Мусатова (урожд. Бружес) рассказывает в своих воспоминаниях: «Было такое время, когда камеру, в которой сидел Даниил, в шутку называли “академической”. Там сидели, к примеру, биолог академик Василий Васильевич Парин, получивший 25 лет и позже, естественно, реабилитированный; Лев Львович Раков, бывший директором Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, арестованный по ленинградскому делу и осужденный тоже на 25 лет…»[373]

Чудом сохранив рукопись НП в тюрьме, Раков после освобождения в 1954 году скопировал оригинал в трех экземплярах, для каждого из соавторов. Свидетельствует вдова Парина, Н. Д. Парина: