Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

Настоящее это, разумеется, имеет мало общего с эйфорическим исследованием мгновения, которым увлекались европейские модернисты, находя в нем способ очеловечить время, отвоеванное у бесчеловечной истории, и превратить количественную субстанцию в качественную, а убийственный chronos – в спасительный kairos[318]. В русском контексте Кэрил Эмерсон предельно точно артикулирует эту тенденцию на примере «Петербурга» Андрея Белого: «В эти взвинченные революционные дни уже подготовлена почва для апокалипсиса и острого чувства завершенности, но в итоге все оказывается куда небрежней, сочувственней, повседневней» (курсив мой. – А. С.)[319]. Подробно, будто бы замедленно живописуя зверства, чинимые во «времени без разделенья» (достаточно вспомнить детальное, неуклюже-садистское умерщвление курицы в главе «Табор»[320]), Зальцман едва ли надеется на читательскую эмпатию, опираясь на интуитивно-милосердное по определению бергсоновское durée. Беспристрастная, конвульсивная монотонность совершаемого в романе насилия скорее лишает насилие всякой конечности (пускай даже в смерти), нежели подчеркивает его нравственную недопустимость: в каком-то смысле это одномоментность мышкинского эпилептического припадка, за которым вместо просветления («Необычайный внутренний свет озарил его душу»)[321] следует новый припадок, новый виток дурной бесконечности. Подобно тому как лингвистическая изломанность – то самое затрудненное «шевел[ение] рассеченным языком» – не сулит в тексте обещанного авангардистами перерождения, так и механические воскрешение и реинкарнация здесь, по сути, пессимистичны, а бессмертие – весьма удручающе.

Не случайно обитателями «времени без разделенья» назначены главным образом дети и животные, а также всевозможные промежуточные существа, чей статус выломлен из биологической систематики. Показателен и выбор временного отрезка, сколь угодно условного. Как убедительно доказывает Ольга Кучеренко в своей книге «Маленькие солдаты», изложение событий Гражданской войны не только гарантировало связь советского ребенка с обновленной историей, но и готовило его, будучи темой большинства милитаристских игр («зарниц» и «орлят») и рекомендованной школьной литературы, к очередному нападению врага[322]. Хотя зальцмановские озверевшие дети – нестареющие, отражающие пули и неумело, итеративно убивающие – и не участвуют в боях непосредственно, их пребывание на войне обнажает тот абсурд, на который юные герои официальной литературы – и, шире, советской мифологии – только намекают. Абсурд этот имеет, несомненно, темпоральную окраску: якобы не допущенные на войну по причине малолетства, «красные дьяволята», «молодогвардейцы», хранители гайдаровской «военной тайны» и проч. как бы замещают собой падших взрослых и выгадывают время до прихода новых бойцов призывного возраста. Более того, Кучеренко подчеркивает значение войны, которую детские мифологемы Гражданской и увековечивают, и постоянно предвосхищают, как некоего трансцендентного опыта, безвозвратно упущенного и бессильно желанного. «Самопожертвование, – пишет она об идеологических мандатах, сформировавшихся в канун Великой Отечественной, – становится самоцелью»[323]. Одолеваемый «мировым состоянием», пионер Петя Сагайдачный мечтает в своем известном дневнике о «перерождении» и «закалке» посредством скорой войны[324]. Зальцмановские же малолетки-голодранцы, практикующие однообразный разбой и «сбрасыва[ющие] с себя расплющенный свинец»[325], в гротескной форме разыгрывают это самоценное самопожертвование мальчиков-солдат, рассчитывающих в перспективе на героическую победу над временем, то есть на атемпоральную «вечную память» грядущих поколений. Травестируя детское бессмертие, автор угадывает в сумбуре Гражданской войны ту циничную советскую эсхатологию, которой посвящен, к примеру, платоновский «Котлован» и в рамках которой сегодняшних детей можно беспрепятственно убивать ради завтрашних, причем в промышленных масштабах.