Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

Особенно богата временными аберрациями четвертая часть романа, где осуществление и предвкушение события неоднократно сливаются воедино (см. истории с прибывшей, но все еще ожидаемой повозкой или с доставленным и примеренным, но по-прежнему чаемым платьем и т. д.). Эта слитность действий, пренебрегающая привычными глагольными категориями, заявлена в первой же главе: «Палатка пустует, от четырех углов до средней обгрызенной стойки сквозь щели натекает, а кое-где из кирпичного пола уже пробилась трава»[303]. Статичный глагол «пустует» тут уравнен в правах с динамичным «натекает», и таким образом состояние превращается в процесс; а «натекает», в свою очередь, как бы передает свою длительность траве, которая ирреально успела «пробиться» к концу предложения. Удлинению, уплотнению, но также обезличиванию действия способствует обилие деепричастий, опять-таки задекларированное как программный метод в первой же главе, где марш-бросок солдат описан вообще без основного глагола, столбиком деепричастных оборотов: «задевая со звяканьем за черные кольца», «бросая их тени», «нагибаясь к холкам», «разгоняя тучи синих мух», «объезжая», «оставляя», «огибая» и т. п.[304] Читатель, таким образом, вынужден самостоятельно заполнять эту грамматическую лакуну (допустим, словом «идут»). В иных случаях авторское упоение чистым, нецелесообразным движением даже препятствует определению исполнителя данного движения: «Петька наблюдает ползанье по полке; с трудом, так как черные следы, как когти под крылом, вонзаются, разделяя тело, разрывая связки, в жару, и сладкий кусок глотает насильно, противясь, неподвижен, убегая, спотыкается»[305]. Интерес Зальцмана к, скажем так, анимированному стазису – к «неподвижному убеганию» – возрастает в описаниях телесных повреждений. Вот как, к примеру, преподнесена пульсирующая – и, стало быть, «подвижная» – рана Совенка: «Когти расслабляются, разъединенные кости, смещенные связки, хрупкие прослойки жира, раздавленные или смятые, – все притягивает горячую кровь; отработка, не находящая выхода, медленно уносимые частицы скапливаются и оволакивают воспаленное место»[306]. Склонность повествователя к подобным «крупным планам», обнаруживающим микропроцессуальное копошение в мнимом покое, – частный случай общего устройства текста, согласно которому фантастическая мобильность персонажей ничуть не противоречит их безальтернативному заточению в конкретных обстоятельствах своих драматических площадок. Все живые существа в «Щенках», мигрирующие между городами и таксономическими единицами с сопоставимой непринужденностью, обречены разминуться друг с другом и друг друга неотвратимо терять. Даже воссоединение Щенков в пятой части – долгожданная кульминация – не может состояться, поскольку один принимает другого за собственное отражение в витрине. Таким образом, пространственно-временной континуум романа – это парадоксальное сочетание статики и динамики, алогичного единства общей географии и вариативности отдельных локаций, безвременья, превозмогающего всякое развитие, и насыщенной продленности конкретных актов, которые укрупнены въедливым авторским зрением.