Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

Чтобы проиллюстрировать, как именно эти парадоксы функционируют в романе, обратимся к вышеупомянутой сцене конфликта между солдатом и «железным» Колькой, который на данном этапе еще безымянен. Повредив ногу в погоне, солдат приказывает мальчику остановиться, но тот «убегает, не сходя с места»[307] (еще один пример «неподвижного убегания») и падает, сраженный пулей. «Дядя, за что вы меня убили», – недоумевает мальчик, прежде чем «воскреснуть» (свинец отскакивает от его неуязвимого тела) и отомстить обидчику: «…наведя дуло для верности на его грудь и держа револьвер обеими руками, стреляет четыре раза, разглядывая после каждого – что случилось?» Мальчик затем подбирает краденого петуха, «шаря в темноте», и «убегает, ссыпаясь вниз по склону»[308]. Длительность этого молниеносного эпизода обеспечена обилием глаголов, несколько даже чрезмерных в своей монотонной напрасности: «сам уползает, только трудно»; «корчится» и «пробует ползти»; «тянется и переворачивается»; «волоча ногу, упираясь руками… шарит в траве»[309]. Мальчик и солдат бьются в конвульсиях, безрезультатно повторяя движения друг друга, но все равно остаются заложниками ситуации, которая обязана разрешиться смертью, то есть выбросом из пространственно-временного морока, освобождением от попирающего здравый смысл бега на месте. Однако в темпоральности романа, различающей зацикленные, судорожные микродвижения в фиксированных формах (таких, например, как тело или язык), смерть – самая, казалось бы, фиксированная из форм – не может быть статичной и вневременной. Так, «убитому» дается возможность поинтересоваться поводом убийства и свершить возмездие не единожды, но четыре раза, пытливо проверяя, что меняется в убитом убийце после каждого выстрела: смерть у Зальцмана воспроизводима, неокончательна, флюидна. Временная шаткость события, которому принято приписывать незыблемость абсолюта, сообщается и пространству, в котором мальчик, уже убитый и четырежды убивший, продолжает свои неверные, непроясненные движения, «шаря в темноте» и «ссыпаясь вниз по склону»[310].

Подобных сцен, подрывающих трансцендентный авторитет смерти, в «Щенках» множество: от многоступенчатых детских попыток забавы ради утопить непотопляемую кошку до сюжетной линии медведя-книгочея, который, судя по всему, представляет собой переродившегося человека-самоубийцу[311]. Жизнь тут переполнена вольными межвидовыми мутациями, повторами и дроблением (у щенков имеются явственно человеческие эквиваленты – Петька и Племянник; Таня распадается на двух независимых персонажей), ошибочными предсказаниями в песнях (жеребенок, пророчащий первому щенку встречу с братом[312]) и неточным предвидением во снах (Лидочка, грезящая о своем будущем насильнике[313]). Вполне, за неимением лучшего слова, естественно, что такая жизнь не может обрести завершенного контура вследствие физической кончины: она вынуждена длиться как предложение-перечень, потерявшее основной глагол и обросшее взамен деепричастиями; как настоящее время, утратившее ориентацию на будущность. Один из щенков формулирует эту темпоральность как «время без разделенья»[314] – тут следует также отметить, что восемью страницами ранее щенок умирает и сходит с ума, именно в такой последовательности (причем в параметрах романа такой порядок, конечно, не только допустим, но и абсолютно нормален). Пронизанное воспоминаниями о сытости и устремленное лишь к утолению аппетита[315], долгое настоящее нестареющих и неумирающих персонажей – это момент голода, и вместе с тем – момент сбивчивой, ненасытной речи. Апогея эта сфокусированность на ротовой полости как на органе речи и приема пищи достигает в стычке между бессмертным беспризорником и возлюбленной одного из щенков – Лидочкой. «Дай денег, а то укушу. …Закричишь – кусаю», – грозится Колька, пока девушка «торопится и чувствует железные зубы». Отобрав у нее деньги и колбасу, Колька затем прячет рубли за щекой[316]. Иными словами, «время без разделенья» – это прежде всего плотское время; это продолжительность проблематичного, потому как неадекватного действительности, говорения («с трудом шевеля рассеченным языком»[317]) и безвыходного, мучительного пребывания в неудовлетворенном теле. Однако прежде чем перейти к объяснению того, как эти тела переживают время изнутри, я бы хотел уточнить, какими они видятся извне и каковы некоторые последствия их внешнего рассмотрения в условиях нескончаемого настоящего.