Награда

Вечером, когда зажглись крупные звезды и стойбище уснуло, Арсеньев присел на пенек у костра, вынул из походной сумки тетрадь в клеенчатом переплете и стал что-то записывать. Временами он откладывал тетрадь, быстро потирал руки и снова брался за карандаш.

Матвей Алексеевич готовил лекарства и поглядывал на Арсеньева в открытую настежь дверь. Наконец Арсеньев спрятал тетрадь в сумку, потянулся.

— Что ж, отдыхать пора, Матвей Алексеевич! — бодро проговорил он. — Завтра в путь.

— Так скоро?

— Тороплюсь, Матвей Алексеевич. Мне еще до озера Гасси надо добраться, потом на Хор. Задержка может быть, а в Далькрайкоме ждут моего доклада. Эх, вместе бы нам прогуляться, есть у меня такие маршруты! Ну ничего, когда-нибудь возьму вас с собой. Поедете?

— С удовольствием!

— Вот и договорились. А теперь спать! Я только дымарь налажу, а то ночью комарики возьмут в плен, — и стал привычно устраивать дымокур в старом ведре.

Через несколько дней, убедившись, что оспа больше не грозит орочам, Мартыненко решил возвратиться в Тайхин. Прощаясь, посоветовал Акунке уговорить родичей откочевать поближе к Тайхину.

— Там и лечить будем ваших, да и ребятишкам надо в школу ходить, — пояснил Матвей Алексеевич. Акунка соглашался: конечно, они перенесут свои юрты поближе к Амуру, так и раньше делали. Но ведь и к зверю надо быть поближе...

Все жители вышли на берег провожать Мартыненко. Наперебой приглашали приезжать в гости, желали счастливого пути. Как потом узнал Матвей Алексеевич от Кирилки, бывший проводник Арсеньева — Макар шаманил ночью, упрашивал духов тайги оберегать русского лекаря в пути.

Наверно, убедительно просил старый орочон духов, без приключений добрались Матвей Алексеевич и Кирилка до Тайхина. Причалили к тихой знакомой заводи, где в прозрачной воде черными стрелами металась молодь. Кирилка привязывал бат к толстой иве, когда высокий вейник бесшумно раздвинулся и показалась голова Иннокентия.

— Здравствуй! — спокойно приветствовал старик прибывших, словно только вчера расстался с ними.

— Груша как? — крикнул Матвей Алексеевич, выпрыгивая из бата на берег.

Иннокентий не спеша раскурил трубку, примял пальцем золу, сладко затянулся, потом сказал:

— Однако, рыбу варит сейчас. Больных кормит.

— Ах, Иннокентий, Иннокентий, славный ты старик! Опять, дорогие, мы дома. Кирилка! Слышишь? Мы — дома! — радовался Матвей Алексеевич, хватая оторопевшего парня в охапку. И только теперь бесстрастное лицо старого Иннокентия выразило удивление: «Что это с русским лекарем, как ребенок, однако...»

Веление сердца

Груша распахнула окно, чтобы проветрить комнату, поглядела на улицу, потом тихо позвала:

— Матвей, иди-ка сюда.

Матвей Алексеевич отложил в сторону сапог, который неумело пытался починить, и подошел к жене.

— Ничего не видишь?

Он всмотрелся в зеленую стену тайги, вплотную подступившую к их домику, но не нашел ничего примечательного.

— Ты на кленок посмотри, — подсказала Груша.

Ветка молодого мелколистного клена тянулась к самому окошку. Клен как клен.

— Листья покраснели, — пояснила Груша. В голосе ее была непонятная печаль.

— Предвестник осени, — проговорил Матвей Алексеевич, догадываясь о настроении жены. — Ну что ж, пора собираться. Потрудились как будто неплохо, а?

— Я уже постирала, все приготовила, — ответила Груша. — Вот так всю жизнь мы с тобой в переездах...

— Но ведь ты у меня не домоседка, — ласково сказал он.

Напоминание Груши о предстоящем отъезде пробудило неловкое чувство, словно от нехорошего поступка. Откуда оно? Ах да, он вспомнил. Вспомнил слова, сказанные там, на Анюе, в тайге, Арсеньевым: «Вы очень гуманно поступили, что пошли работать в тайгу. Благородно!» Благородно!.. А он пожитки укладывает. Что ж, он выполнил свой долг. Лечить людей и в Хабаровске нужно. Но откуда тогда угрызения совести? Сюда пришлют другого человека, может, более опытного.

— Что ж ты не отвечаешь, Матвей? В ту же больницу вернемся в Хабаровске? — допытывалась Груша.

— Ну конечно, а куда же иначе, — очнулся Матвей Алексеевич Дотянулся до ветки клена, сорвал лист. Все деревья еще зеленые, еще по-летнему свежа трава, и теплые стоят дни, а листья клена напоминают о недалекой суровой зиме. Так поседевшие виски на поминают человеку о старости.

— В стойбище все спрашивают: правда, что мы скоро уезжаем?

— А ты что? — Матвей Алексеевич принялся ковырять шилом сапог, пряча глаза от жены.

— Говорю: надо ехать. Мы ж здесь временные, в командировке.

— Временные... — пробормотал Мартыненко.

— Что ты сказал?

— Да нет, ничего.

— Странный ты какой-то сегодня. — Груша закрыла окно.

Дверь скрипнула. Вошел оживленный и веселый Петр Щука. Он окреп, пополнел, на скуластом лице играл здоровый румянец. Подсел к столу, ероша светлые волосы. На нем были солдатская гимнастерка, подпоясанная широким ремнем, и кожаные кавалерийские галифе. Матвей однажды пошутил:  «Форсишь, Петр, такие умопомрачительные галифе на тебе». — «Какой гам к черту форс, нечего надеть на грешное тело, окромя этих самых галифе, — пояснил Петр, посмеиваясь. — И в праздники и в будни — они».