Наблюдательный отряд

– В таком случае ты – совершенство, – сказал Лабрюйер. – Есть такая женщина, давняя подруга. Но я к ней не пойду. Что-то в таком походе будет неправильное, совершенно неправильное. И в наших с тобой отношениях – тоже что-то неправильное. Они, на мой взгляд, чересчур возвышенны, и я в этой возвышенности мало что понимаю… Я самый обыкновенный мужчина. Вот Хорь читает стихи, понимает их, наверно, у него натура поэтическая. А я – самый что ни на есть прозаический.

– А музыка? – спросила она.

– И музыка у меня прозаическая, – признался Лабрюйер. – Не хожу слушать симфонии… А ты? Ты ходишь в концерты?

– Тс-с… – прошептала Наташа. – Я тоже не люблю симфоний…

Тут принесли тарелки с закуской, и Лабрюйер взялся за вилку.

Потом он, убедившись, что на хвосте никто не повис, отправился к Сеньке.

Если по уму, то Сеньке следовало искать жилье поближе к «Мотору», а не тратить каждый день время и деньги – билет во втором классе стоил на Агенсбергской линии целых пять копеек, да тащился трамвай целую вечность. Но наблюдательный отряд должен был иметь возможность ночных встреч с Сенькой без лишних приключений.

– Здравствуй, Мякишев, – сказал, входя в комнатушку, Лабрюйер. – Вот тебе в хозяйство.

Он решил отдать парню одну из двух своих спиртовок.

– Спасибо, Александр Иванович. А можно еще денег попросить?

– Можно. На что тебе?

– Я теперь на прачку разорюсь. Меня взяли помощником кочегара. А кочегарка – это, это…

– Филиал ада на Земле. Хорошо, насчет прачки не беспокойся. А что это за работа? Ты должен все время торчать у топки? Если так – то плохо.

– Нет, я по заводу бегаю. Всякую дрянь собираю и в кочегарку отвожу. Там же – то в ящиках что-то привезут, то в картонных коробках, стружкой переложенное. Ну, я этот хлам и доставляю в кочегарку.

– Это замечательно. Рейтерна видел?

– Я только инженера Мостовского видел. Ну, еще директора Калепа.

– Ты поглядывай – не появится ли Собаньский. Он там где-то должен крутиться.

Потом Лабрюйер пошел к себе. Разговор с воображаемой Наташей следовало отложить до лучших времен, а вот нарисовать, как учили в полиции, схему событий и взаимоотношений, полагалось бы сейчас.

Точнее, схем было несколько. Одна – связанная с маньяком. Клява не убивал, это понятно, но он как-то оказался поблизости от места преступления. Мог ли он быть связан с яхтклубами? Может, во время каникул развлекался поездками на яхте? Может, был в экипаже «Лизетты»? Имя Розенцвайга оставило его равнодушным – но он не в своем уме; возможно, больной рассудок выкинул все, что имело отношение к убийству?

Вторая схема была посвящена Ротману и «черепу», обретшему даже не одно, а два имени. Она пока была совсем простой, и несколько кружочков, в которые полагалось бы вписать имена, оставались пустыми. Если «череп» приехал, чтобы отомстить и убраться обратно в Швецию безнаказанным, то понятно – он избавлялся от тех, кто его узнал. Но Энгельгардт был узнан человеком, которого собирался уничтожить. Кому бы еще потребовалось спровадить его на тот свет?

Странно было, что рядом с этой благородной фамилией в памяти хранилась госпожа Круминь.

Размышления прервал Хорь, явившийся после прогулки с девицами.

– Я болван, – сказал Хорь. – Я первостатейный болван. И тот, кто поставил меня командиром наблюдательного отряда, тоже болван. Я два раза чуть себя не выдал!

– А вот тот, кто тогда одобрил твой маскарад, человек умный, – ответил Лабрюйер. – Горностай прав, это необходимо, чтобы воспитать в тебе дисциплину духа. Если бы ты сейчас был для Вилли кавалером, то она бы замуж за тебя собралась…

– Правда?! Нет, правда?!

– Правда. Ты сейчас успокойся. Я знаю, у тебя где-то ром припрятан, – сказал Лабрюйер. – Не бойся, утешать тебя я не собираюсь. Просто, просто… ну, в общем, ничего страшного не случилось… Пойдем к тебе и употребим по стопочке рома. И ты мне все расскажешь с подробностями.

Лабрюйер имел в виду: пусть лучше мальчишка выговорится перед человеком, который его не обидит, чем что-то брякнет язвительному Енисееву.

Он знал, что спиртного может выпить не больше маленькой стопочки, а потом должен жестко сказать себе: хватит. Крепкий ром согрел внутренности, придал голове бодрости, и наутро, чувствуя себя превосходно, Лабрюйер пошел искать госпожу Круминь.

Она занималась стиркой. На плите стояли два котла – в одном вываривалось постельное белье, в другом закипала вода для следующей порции исподнего и сорочек.

– Госпожа Круминь, вы как-то при мне упоминали некого Энгельгардта… – начал Лабрюйер.

– Мир его праху, – сказала супруга дворника. – Во время этих проклятых беспорядков много невинных людей погибло. А донес на него Краузе…

– Краузе! – воскликнул Лабрюйер. Память ожила, подробности давних разговоров выплыли и словно бы встали в строй.