Наблюдательный отряд

– Ну так иди к аппарату и диктуй телефонограмму кому следует. Пусть найдут Ротмана там, где он отбывает срок, и в допросе узнают про некого Краузе с Романовской улицы и про его племянника. Пусть вспомнит все имена! Особо – узнать, что ему известно о Хуго Энгельгардте.

– Краузе с Романовской улицы, – повторил Хорь. – Это – та вторая версия, которой от тебя требовал Горностай?

– Да. Очень может быть, что человек в Федеральном комитете, который за взятку принял ложный донос и дал ему ход, – тот, кто нам нужен. Но, сам понимаешь, разгребать помойку семилетней давности, когда половина фигурантов на том свете, а три четверти остальных чуть ли не в Австралии, дело малоприятное.

– Было бы очень хорошо, если бы ты напал на английский след. Кто-то же снабжал боевиков оружием – и здесь, и в Санкт-Петербурге. А еще возможен японский след – тоже по части оружия.

– Его только нам не хватало. Тогда мы окончательно рехнемся. И в полном составе отправимся на Александровские высоты…

Глава десятая

После совещания Лабрюйер понял одно: ему придется изучить, кто из студентов политехникума в пятом или шестом году оставался в Риге и кто в чем был замечен. Помощников в этом деле не будет, а срок – хорошо бы предоставить сведения к завтрашнему дню.

– Не горюй, брат Аякс, – сказал Енисеев. – Все не так уж скверно. Студенты-немцы большей частью сидели по домам тихо, как мышь под веником, колобродили русские и латышские студенты. Вот они теперь, став видными людьми, и дрожат за свои репутации.

– Но Розенцвайг – немец. Рейтерн – немец. И среди тех молодых инженеров, что я видел на «Моторе», человека четыре – точно немцы и выпускники политехникума. Значит, они что-то натворили во время беспорядков и теперь смертельно боятся шантажистов?

– Очень даже может быть. Как ты понимаешь, у нас был человек на «Моторе», которым занимался Росомаха. Он и проболтался, что кто-то из мастеров сборочного цеха что-то такое по чьей-то просьбе собирался вынести некому покупателю. Ни имен, ничего – только это. Но после ночной стрельбы Росомаха к нему и близко не подходит. Тот из инженеров, кто собрался передать неведомо что неведомо кому, сейчас явно затаился. Поэтому проверить придется всех. И русских, и латышей.

– А ты не допускаешь, что шантажируют двоих или троих? – спросил Лабрюйер. – Участие в этих безумных ночных судилищах на Романовской – как раз то, что сейчас приходится скрывать. Родня как-то сумела обелить своих непутевых детишек, и я боюсь, что их – целая компания, и что они поддерживают друг дружку.

– Это очень похоже на правду, – согласился Енисеев. – Пока у нас есть одна сомнительная ниточка – Розенцвайг. Я узнаю все о его друзьях и прочих связях.

– А я узнаю, кому из членов Федеративного комитета можно было всучить ложный донос, зная, что никакой проверки не будет.

О том, чтобы бросать след, ведущий к маньяку, речи не было – Лабрюйер и не напомнил Енисееву о маньяке.

На следующий день он, вызвав Мартина Скую, отправил госпожу Круминь с Пичей на Кипенхольм. Но перед этим дал мальчику инструкции.

– Ты же знаешь, что на Кипенхольме есть два больших яхтклуба. Яхты на зиму вытаскивают на берег. Пока твоя матушка будет сидеть в гостях, ты пробегись и посмотри, где они зимуют. Меня интересует яхта под названием «Лизетта». Если ты ее найдешь, осмотри все окрестности и узнай, охраняют ли ее. Ведь это богатая яхта, воры могут туда залезть и пооткручивать все, что трехдюймовыми гвоздями не приколочено. Может быть, она стоит на стапеле в чьем-то дворе, за забором. Понял?

– Понял! – обрадовался Пича.

– Держи гривенник. И вот тебе еще десять копеек мелочью. Может, будешь расспрашивать тамошних парнишек. Так чтоб они охотней с тобой разговаривали…

Скуя получил другую инструкцию: пока супруга дворника будет пить в гостях кофе с цикорием, смотаться в Агенсберг к теще. Теща будет тронута вниманием зятя и наверняка что-то расскажет о семействе Лемана.

Когда Пича и госпожа Круминь уехали, Лабрюйер засел в салоне – принимать клиентов и проверять книгу записей заказов. Там его и нашла горничная Глаша.

– Господину Гроссмайстеру, – сказала она, – от его красоточки!

И со смехом убежала.

Это было третье письмо от Наташи Иртенской.

В ужасе от собственной эпистолярной бестолковости Лабрюйер развернул его.

«Саша, мне Ольга все объяснила, – прочитал он. – Есть люди, которые просто не могут писать. Как иные петь не могут или, скажем, плести кружево, так многие мужчины не в состоянии написать письмо женщине. У Ольги было множество поклонников до свадьбы, они ей присылали такие художества, что мы просто помирали со смеху. Ты, наверно, и в молодости не писал писем, в которых говорил бы о своих чувствах. Или, как предположила Ольга, брал слова из письмовника. А теперь нужно говорить о таких вещах, что ни в одном письмовнике не сыщешь. Не огорчайся, я это понимаю…»

Лабрюйер забеспокоился – радоваться ему или огорчаться? Наташа просто приняла его таким, каков он есть, или завуалированно назвала дураком, двух слов связать не умеющим?