Наблюдательный отряд

– Энгельгардта расстреляли, это я точно знаю. Схватили вечером, ночью судили, приговорили к расстрелу. Тогда же у студентов и анархистов был целый комитет, который этим занимался. Я видел, как его арестовали в «Тиволи». Там был один парень, я знал, что он в комитете. Он меня там видел, он мне кивнул, я ему кивнул. Наутро я его опять встретил, идет довольный. Подозвал, говорит: «Ты, старый черт, по таким заведениям не слоняйся, могут и тебя ненароком вместе с черносотенцами прихватить, потом не оправдаешься. Дома, – говорит, – по вечерам сиди. Я, – говорит, – тебя знаю, а может случиться, налетишь на такого, что не знает, и будешь лежать у Гризиньской горки, как сегодня Энгельгардт». Расстреляли, значит… А на днях иду по Романовской, навстречу мне – живой Энгельгардт! Я думал, мерещится.

– Так, может, ты ошибся?

– Нет, и голос – его, и лицо. И руки. Я таких длинных пальцев больше ни у кого не видел. Я к нему подошел. Ведь когда Фрица судили, как раз говорили, что он с другими студентами и анархистами этого Энгельгардта к смерти приговорил! А он – жив! Он, значит, видел, кто его приговорил!

– Тише, тише… Как же он спасся?

– Я не знаю. Не знаю, господин Гроссмайстер. Но это точно он. Я с ним говорил, я видел – он меня узнал. А сделал вид, будто не узнает.

– Где же вы с ним познакомились?

– Да на Канавной улице… Там ведь кого только не бывает…

– Странная история. В ней есть какое-то вранье.

– Да какое вранье, если я с перепугу в Туккум к Матильде забежал?..

– Ну, раз так – сиди пока в Туккуме, я тебя не выдам. Но именно тут и сиди, – велел Лабрюйер. – Раз уж Матильда согласна тебя кормить, поить и одевать.

– Еще бы не согласна, муж у нее – простофиля, у него всякая чушь в голове, но больше никто во всем Туккуме не знает про Матильдины шалости, все думают – добропорядочную вдову этот чудак за себя взял. Так ей ни к чему, чтобы я распустил язык.

– Как все, оказывается, просто…

Вернувшись в Ригу, Лабрюйер прямо с вокзала пошел искать агента Фирста. Ему повезло – встретил на улице у дверей полицейского управления, украшенных невысокими колоннами ионического ордера.

– Я сейчас безумно занят, – сказал Фирст. – Бегу на Выгонную дамбу опрашивать свидетелей.

– Ты про убийство в меблированных комнатах? – спросил Лабрюйер.

– Да. Странная история. Мужчина без всяких документов, даже без бумажника. Видно, сцепился с ворами, они с ним и расправились, хотя воры – народ осторожный. Консьержка видела подозрительных мужчину и женщину.

– Воры редко убивают, уж ты-то это знаешь. Его, я слыхал, удавили, а чем?

– Орудие не найдено. Но, господин Гроссмайстер, там кое-что совсем неожиданное. Тело отвезли в прозекторскую, раздели – а на груди одиннадцать отметин! Одиннадцать пуль в эту грудь вошло, представляете?

– Нет, не представляю.

– И я тоже. Студентов водили смотреть, вот как оно бывает – одиннадцать пуль, а человек выжил.

Лабрюйеру стало ясно – Ротман не соврал.

Но если человек по фамилии Энгельгардт объявился в Риге с документами на имя шведского подданного – то что бы это значило?

– Потом появись у меня. Нужно разобраться с тем автомобилем.

– На обратной дороге могу заскочить.

Лабрюйер пошел пешком в фотографическое заведение. Узелки не распутывались, а, наоборот, запутывались.

Прежде чем раздеться, Лабрюйер положил на подоконник томик «Монте-Кристо». Повесив пальто, он снова взял книжку и задумался.

– Слушай, Хорь, а не мститель ли в Ригу пожаловал?

– Мститель?

– Боюсь, что даже я, получив ни за что ни про что одиннадцать пуль в грудь, был бы далек от христианского смирения. Этот человек, Энгельгардт, как-то выжил и сумел перебраться в Швецию. Там он, судя по всему, ухитрился разжиться деньгами. И приехал, чтобы покарать доносчика…

– Какого доносчика?

Лабрюйер задумался. Что-то вертелось в голове, высовывалось и пропадало.

– Ну, скорее всего, его арестовали и расстреляли по ложному доносу, – неуверенно сказал он. – И вон он решил наконец расправиться с тем мерзавцем. Или мерзавцами. Кто-то же его осудил на основании ложного доноса. Но пострадал за это племянник нашего Ротмана, а настоящие судьи как-то избежали кары. Думаю, были подкуплены свидетели. А судьи, имея на руках кучу дел такого рода после беспорядков, могли поспешить с выводами.

– Как звали племянника этого Ротмана?

– Фамилия – та же, имя – скорее всего, Фридрих, хотя не исключено, что Франц.

– Ну так по нему нужно сделать запрос, хотя…

Лабрюйер понял – Хорь не уверен, что поиски доносчика и студентов, заседавших в Федеративном комитете на Романовской, имеют отношение к агентуре Эвиденцбюро. Он и сам не был в этом уверен.

– Темнеет, – сказал он. – На сегодня с нас хватит. Иди переодеваться. Представляю, как тебе осточертел весь этот маскарад.

– Когда выловим врагов – сожгу проклятый парик в печке, а блузки подарю госпоже Круминь, – пообещал Хорь. – Для нее это царская роскошь.

Он вспомнил супругу дворника – и опять в голове у Лабрюйера что-то попыталось оформиться в слова. Еще миг – и смогло бы, но Хорь продолжал:

– Вот бы еще придумать, куда юбки девать. Она такое уродство носить не станет.