Наблюдательный отряд

Возле дома он повстречал Феррони. Тот еле заметно кивнул. Лабрюйер усмехнулся – бедолага делает вид, будто следит за ним. Сделав жест, означавший «следуйте за мной», Лабрюйер вошел в бакалейную лавку, Феррони – за ним.

– Скоро ваша служба кончится, – шепнул он. – Донесите кому следует, что меня вызывают в столицу.

– А как я узнал об этом?

– Подслушали мой разговор с мужчиной, который провожал меня из «фотографии» домой. Мужчина высокий, худощавый, с вислыми усами, на нем пальто в чуть заметную клетку, при разговоре помогает себе руками.

– Я его однажды видел.

– Тем лучше. Что-то же вы должны рассказывать этим людям.

– Будьте осторожны, – вдруг сказал Феррони. – Не я один за вами наблюдаю.

– Кто еще?

– Дама, блондинка.

– Благодарю.

– Она дня два назад тут ходила.

Судя по всему, Феррони раньше не видел Луговскую.

– Послушайтесь доброго совета, Феррони, уезжайте в столицу. Там нравы не бюргерские, там вам будет легче. Потихоньку соберитесь и уезжайте. Вас тут ведь ничто не держит. Это действительно добрый совет. И поскорее. Попробуйте исчезнуть дня через три-четыре.

– Нам что-то угрожает?

– Да. К вам может прицепиться полиция. В конце концов отцепится, но придется назвать ваши настоящие имена, будут наведены справки о вас в Базеле… продолжать?..

– Я буду молиться за вас. Прощайте.

С тем Феррони и выскочил из лавки. Лабрюйер усмехнулся – любопытно, слышат ли на небесах молитвы таких людей?

Старик Андрей долго вглядывался в фотографические карточки, относя их чуть ли не на два аршина от глаз. С возрастом он приобрел дальнозоркость, которая его вполне устраивала – читать он не любил, а о том, что он за полверсты видит личико каждого смутьяна в драке, знал весь Московский форштадт.

– Вроде бы они. Но с ними нужно поаккуратнее, могут и ножик достать.

– А бывало ли, что они к кому-то нанимались помогать по хозяйству?

– Кто их знает, я им не нянька. Одно скажу – после того как ваша милость изволили о них спрашивать, я из любопытства кое с кем потолковал, кто их помнит. И один бывалый человечек мне сказал: если они в какое-то дело ввязались, можно сразу квартального надзирателя или даже самого частного пристава звать, потому – их для хорошего дела не наймут.

– Вот тут, видишь, дрова пилят.

– Так, может, для себя и пилят? А на «Лизетте» они уже давно ходили. Она, «Лизетта», уже старенькое судно, на ней теперь часто в залив не выходят. Может, за лето три-четыре раза на ней катаются. Там теперь больше починки, чем удовольствия.

Затем Лабрюйер решил устроить себе прогулку, чтобы разленившиеся ноги опять стали прежними, не знающими страшного слова «крепатура». Давно следовало навестить Панкратова – убедиться, что со старым агентом все в порядке, и рассказать о Собаньском. Если бы настоящий Собаньский пришел за чертежом – Кузьмич бы дал знать. Но вдруг еще появится?

Панкратов сидел дома, пил чай с травами – лечил простуду.

– И что, ученые люди смотрели на эти картинки и верили, что аэроплан может висеть в воздухе, как стрекоза? – недоверчиво спросил он. – Значит, этот люцинский пан – не такой уж сумасшедший?

– Выходит, лишь наполовину. А скажи, Кузьмич, больше к тебе никто ночью в жилье не ломился?

– Ломился, да я его кочергой благословил.

Большая чугунная кочерга стояла тут же, у печки, опираясь крюком на жестяную заплатку, нарочно для того прибитую к полу.

– И кто оказался?

– Пьяница Митька из форштадта. Я ему руку перебил, он утек, больше не появлялся. С этим народишком иначе нельзя. А что, Александр Иванович, поймали того мерзавца?

– Ловить-то ловил, но там, похоже, и концы в воду. Был свидетель, которого обвинили, так он умом тронулся. Я не шучу, я с ним говорил. Настоящий умалишенный. И на Александровских высотах казенную квартиру получил…

От Панкратова Лабрюйер по Ткацкой вышел к Немецкому театру и решил, перейдя канал по Тиммову мостику, быстрым шагом нестись в фотографическое заведение.

Политехнический институт, занимавший целый квартал, имел несомненное удобство для профессоров и студентов, приезжавших на собственном транспорте. Он был заключен между двумя большими улицами, Елизаветинской и бульваром Паулуччи, и двумя переулками, один назвали Инженерным, другой Архитекторским; там можно было оставить автомобиль.

Лабрюйер как раз стоял напротив политехникума, ожидая с другими прохожими возможности перейти Елизаветинскую, когда лихой мотоциклист чуть ли не на полной скорости свернул в Архитекторскую и сразу затормозил. Буквально через полминуты он появился на углу – и Лабрюйер узнал Розенцвайга.

Инженер бежал ко входу в политехникум, а в руке его была совершенно не соответствующая кожаной тужурке, шапке наподобие летного шлема и водительским очкам желтенькая плетеная корзиночка.

Что осенило Лабрюйера – он и сам не знал. Может, дух лошади в него вселился: у лошадей принято, если одна вдруг пойдет рысью или галопом, и прочим нестись тем же аллюром. Но он кинулся на проезжую часть улицы, перебежал на ту сторону буквально перед носом у орманской кобылы, увернулся от автомобиля и взлетел по зловещей лесенке, оказавшись у двери одновременно с Розенцвайгом.