Наблюдательный отряд

Лабрюйер поспешил в «фотографию». Хорь сидел в лаборатории и не мог его впустить – шла проявка пленок. Так что Лабрюйер, не докладывая ему, принялся за поиски инспектора Линдера.

– Еще одного самозванца изловил? – спросил Линдер. – Мы еще этого в Санкт-Петербург не отправили, сидит на Малой Матвеевской.

– Покаялся в грехах?

– Конечно же нет! И тело настоящего Собаньского не найдено.

– Знаешь что? Он ведь, может, и жив. Он же считал себя гением! А когда у него пропали чертежи аэроплана, он мог сперва с горя напиться, а потом сказать себе: «Собаньский, ты гений и обязан доказать всему свету свою гениальность! Ты не можешь помереть в безвестности!» Так что свяжись с люцинской полицией – может, он там новые чертежи рисует.

– Хотелось бы, чтобы ты оказался прав, – с сомнением сказал Линдер. – Но тебе же не Собаньский нужен?

– Нет, я должен попасть в карцер.

– Куда?! – и инспектор расхохотался.

– В карцер политехникума, и как можно скорее. А там сейчас сидит очередной молодой шалопай.

– Что тебе там понадобилось?

– Помнишь, я пытался раскопать историю убийства девочки, Маши Урманцевой? У меня есть подозрение, что правда об этом убийстве записана на стене, между всякой студенческой ахинеей.

– И кто же ее там записал?

– Андрей Клява. Он, перед тем как его арестовали, несколько дней прятался в карцере.

– А ты откуда это узнал? Погоди… Не ты ли совершил налет на Александровские высоты с дымовыми шашками? Горнфельд чуть сам умом не тронулся – все искал смысл в этом преступлении.

– По долгу службы, Линдер, по долгу службы…

– Послушай, Гроссмайстер, с того времени прошло немало лет. Я не уверен, что послание на стене карцера, оставленное человеком, который вот-вот спятит, надежное доказательство. К этому посланию студенты могли от скуки много всякой дряни приписать.

– Могли. Но давай посмотрим вместе. Сейчас в карцере сидит Отто Розенцвайг…

Линдер рассмеялся.

– И хорошо, что сидит! Пусть на досуге подумает о белых мышках.

– При чем тут мышки?

– Он где-то раздобыл две дюжины белых мышей, запер их в картонной коробке, а коробку перед лекцией спрятал в кафедру – знаешь, в кафедрах есть, непонятно зачем, такая ниша под наклонной доской, обычно она пустая. Мыши очень скоро прогрызли коробку и полезли оттуда во все стороны. Профессора Янсона чуть оттуда на кладбище не свезли.

– Он же не дама, чтобы мышек бояться.

– Ты не знаешь! Профессор не дурак выпить, и студенты это раскусили. Вот Розенцвайг и решил устроить ему белую горячку наяву. Так Янсон к нам пришел с заявлением, кричал тут, обещал до самого царя дойти. Может, и дошел бы, но вмешались корпорации. Ты же знаешь – все эти «Fraternitas Baltica», «Concordia Rigensis», «Rubonia», все эти бурши, и даже латышская «Талавия» – все за Розенцвайга вступились и поставили под ружье папенек и дядюшек, которые тоже когда-то были буршами. Так что Розенцвайг получил две недели карцера, но уж эти две недели он отсидит полностью.

– Но мне нужно туда попасть.

– Тебе нужно туда попасть… Извини, ко мне пришли! Найди меня ближе к вечеру!

Лабрюйер повесил трубку и постучал в лабораторию.

– Фрейлен Каролина! Нужны хорошие карточки тех бородатых мужчин, что пилили дрова. Я бы их сегодня отправил по нашим каналам в Выборг.

– Охота на маньяка, том двадцать пятый, глава семнадцатая! – донеслось из-за двери.

Вынося из лаборатории готовые карточки, Хорь придал физиономии вид умудренного опытом старца и произнес с совершенно енисеевским ехидством:

– Чем бы дитя ни тешилось…

Но он связался с начальством и доложил, что опять необходима помощь выборгской полиции.

Лабрюйер помчался на вокзал и отправил карточки, с вокзала пошел в сыскную полицию, но Линдера там не нашел – на Канавной улице нашли зарезанную проститутку Верку, и было подозрение, что девицу прикончил ее «кот» – хитрый и ловкий, как обезьяна, вор по прозвищу Ванечка, которого никак не удавалось взять с поличным.

– Другого времени не нашел… – проворчал Лабрюйер. Он понимал, что взять показания у обитательниц всех четырех борделей, знавших о романе Верки и Ванечки, а также у прислуги и жителей соседних домов, – дело долгое и муторное. Оставалось только возвращаться в фотографическое заведение.

Там Хорь работал над диспозицией задуманной операции, вычерчивая на кроках маршруты и колдуя с часами.

– Пойдешь в паре со мной, – сказал он Лабрюйеру. – Я так решил.

Спорить не имело смысла – да и о чем тут спорить? Если не с Хорем, так с Росомахой, хотя Росомахе Лабрюйер как-то больше доверял.

Мешать Хорю он не стал и засобирался домой.

– Леопард, завтра мы съездим в Шмерльский лес хотя бы на час. Ты должен освоиться с лыжами.

– Черт бы их побрал!

– Надо, Леопард. Надо – и точка.

– Когда приедет заказанная агентесса из столицы?

– Куница уже работает. Очень толковая девица. Кстати, отличная лыжница. Росомаха поселил ее в доме возле Мейерхофа, так она сразу, в тот же день, побежала на лыжную прогулку. Вот он, тут, этот дом. Очень удачный выбор.

– Да, и та роскошная вилла рядом, и дача, где проказничают Луговская с Лемберг. Похоже, там еще кого-то спрятали.