Наблюдательный отряд

Выйдя на Гертрудинскую, он неторопливо побрёл к Дерптской. Было о чём поразмыслить, было... Не только о Наташе, но и о Лореляй. Сегодня она была не просто хороша собой, а странно хороша — словно из другого мира, где люди изящны и грациозны, залетела. Видимо, ей следовало стать актрисой — летом она прекрасно изображала мальчишку в матросском костюмчике, сейчас — аристократку, вынужденную терпеть вокруг себя этих скучных бюргеров, провонявших тушёной капустой. Любопытно, куда она собралась в таком виде. Наверняка затеяла новое дельце — а расхлёбывать сыскной полиции...

Вдруг Лабрюйер остановился и едва не хлопнул себя по лбу. Он оставил на столе, на видном месте, письмо Наташи.

Не то чтобы он ночью не мог обойтись без этого письма. Но в любое время суток мог появиться Енисеев, или Росомаха, или Барсук, или все вместе. Видеть такое послание им ни к чему, особенно Енисееву. Даже знать, что Наташа шлёт письма через подругу, — и то ни к чему.

Лабрюйер резко повернулся — и увидел мужчину, который так же резко остановился и замер, словно в детской игре «море волнуется». Он стоял, окаменев не более половины секунды, но Лабрюйер понял, что значит эта поза. Он спокойно пошёл навстречу мужчине, внутренне готовый к тому, что возможна драка, и даже драка с применением ножа.

Нужно было не просто разглядеть, а запечатлеть в памяти лицо человека, вздумавшего преследовать Лабрюйера. Вряд ли это был кто-то из прошлого — слишком давно Лабрюйер не гонялся за мошенниками, да и знал в лицо своих «крестников». А вот ждать поклонов и приветов от Эвиденцбюро он мог, и странно даже, что эти господа не объявились раньше.

Народу на Гертрудинской почитай что не было. Кто желал совершить вечерний моцион под лёгким снегопадом — тот уже, нагулявшись, сидел дома в тёплом халате и лениво беседовал с семейством, вводя себя в сонное состояние. А противник перед Лабрюйером был весьма весомый — крупный плечистый мужчина с бритым лицом, гладким и бледным, чем-то похожий на актёра.

Револьвер Лабрюйер носил под мышкой, на петле, раздеваться посреди улицы было бы смешно и нелепо. Но в кармане имелся нож. Финский нож, небольшая финочка с наборной рукояткой, в нетугих ножнах. Попал он к Лабрюйеру, как и револьвер, не совсем законным путём — был отнят много лет назад у опытного налётчика.

Лабрюйер сунул руку в карман, нащупал рукоятку и, готовый в любой миг выхватить финочку, шёл на противника. Ему нужно было оказаться как можно ближе, чтобы разглядеть лицо.

А тот, очень быстро опомнившись, шёл навстречу.

Они поравнялись, разминулись, Лабрюйер пошёл к Александровской, противник — к Дерптской. Не исключено, что собрался ждать Лабрюйера у дверей его жилища.

Но чего же он хотел?

На Александровской Лабрюйер взял ормана, подъехал к своему дому, велел возить себя по Столбовой в надежде, что возле дома обнаружится вдруг что-то подозрительное. Но похожий на актёра мужчина, видно, был не дурак — понял, что его раскусили, и смылся в неизвестном направлении. Тогда Лабрюйер вернулся в фотографическое заведение за письмом и поехал домой, несколько взбудораженный, но даже довольный — хоть что-то о неприятеле стало известно.

Дома он первым делом стал записывать приметы и сразу понял, что навело на мысль о театре: тонкие, чётко очерченные губы, совершенно не свойственный обычному мужчине «купидонов лук». И сам цвет лица, как будто напудренного; впрочем, это могли быть проказы уличных фонарей.

Переодевшись в домашний халат, Лабрюйер вдруг решил, что нужно навестить Хоря. Прямо в халате он отправился с визитом. И пришёл вовремя — Хорь как раз заварил себе крепкий чай.

— Садись, — сказал он. — У меня ещё крендельки остались. А завтра — на службу.

— Не забудь побриться, — напомнил Лабрюйер.

Хорь провёл пальцем под носом, где уже обозначилась щетина.

— Жаль... Ну когда же наконец пришлют мне сменщика или сменщицу? Рапорт напишу, ей-богу! Скоро Великий пост, что я батюшке на исповеди скажу?! Он же меня из церкви в тычки погонит!

— Ты что, говеешь Великим постом?

— Так в корпусе приучили. Два раза в год — говеть и исповедоваться. Понимаешь, Леопард, это не глупость. Это — дисциплина.

Странно было слышать такое от Хоря, но Лабрюйер уже ничему не удивлялся, когда речь шла о наблюдательном отряде.

— Так у тебя и грехов, наверно, нет.

— Есть... Сам понимаешь, одно на уме...

— Так это не грех. Это как денщик поручику сказал: жениться вам, барин, надо.

Хорь усмехнулся.

— Не та у нас служба, брат Леопард, чтобы жениться. Разве что найдётся девица из наших, телефонисточка или милосердная сестричка, чтобы понимала.

— А Вилли?

— Что — Вилли?

— Если бы за тебя пошла?

Хорь вздохнул.

— Пей чай, а то остынет, — сказал он.

Лабрюйер тоже вздохнул — слов, чтобы утешить Хоря, у него не было.

— А не найдётся ли у тебя книжки, где было бы про любовь — и красиво? — спросил он, допив чай.

Лабрюйер всё ещё надеялся, что удастся использовать для ответа Наташе чьи-то чужие слова и мысли.

— Стихи, что ли?

— Может, и стихи. Только не Бальмонт.

— Ну, вот тебе Ростан. Это француз, от его «Принцессы Грёзы» вся Россия в восторге.