Наблюдательный отряд

Парень почесал в затылке.

— Скажу — приехал старшего брата искать. Уговорились встретиться в этом трактире. Где он угол снимет — не знаю... Буду ждать хоть сутки напролёт. Да, а сам я из Людина удрал впопыхах, родители не отпускали...

— Ты люцинский, что ли? — спросил Лабрюйер. — Я должен был догадаться...

Те края были сущим Вавилоном — русское, польское, латышское, еврейское и цыганское население перемешалось, даже, кажется, свой язык изобрело.

— Оттуда...

— А не попадался ли тебе в Люцине пан Собаньский?

Сенька расхохотался.

Оказалось, пан Собаньский пробовал сам смастерить аэроплан, только зря извёл кучу реек и чуть ли не версту холста.

— Таких чудаков на просторах Российской империи хватает, — сказал Панкратов. — Я про одного слыхал — он крылья смастерил и с колокольни прыгнул. Только давно это было. Ну, Сенька, начал ты хорошо, теперь придумывай брата — какое у него ремесло, почему встречу в трактире назначили, именно в этом, значит, брат раньше в Риге бывал? И почём сидел-сидел, и вдруг сорвался, убежал? Ей же потом донесут.

— Да, баба тёртая и враньё сразу почует, — согласился Лабрюйер. — Ну, думай, думай, люцинский герой.

Сенька улыбнулся во весь рот. Улыбка у него была — оперный тенор, любимец дам и девиц, позавидовал бы.

— И придумаю!

Четверть часа спустя Лабрюйеру уже стало казаться, что он сам этого брата Митю знает и вместе с ним не одну кружку баусского пива выпил.

Начертив план с трактиром посерёдке, Лабрюйер выслал вперёд Сеньку со скаткой через плечо на солдатский лад, которую и выбросить не жалко. Сеньке было выдано пятнадцать копеек, чтобы сидел и питался, не то могут и выпереть из трактира.

Сам Лабрюйер, проводив Панкратова, вышел на речной берег, туда, где заканчивался Двинский рынок, занимавший почти всю набережную, от Рижского замка до Конюшенной. Наняв там ормана, он поехал к трактиру, особого имени не имевшему, а только прозвание хозяина в призыве: «А ну, робя, пошли к Ефимке!»

Трактир Московского форштадта был таким местом, где каждую субботу непременно должна быть драка, и потому хозяева этих заведений не слишком беспокоились о чистоте, порядке и хорошей мебели — всё равно разломают.

Лабрюйер велел орману подождать за углом, на Католической, а сам пошёл на Банную. Ефимкин трактир, где служила Нюшка-селёдка, он помнил с давних времён. Там можно было заказать блюда простые и сытные, очень жирные, что ценилось местной публикой. Лабрюйер знал, что крестьянин в страду скорее обойдётся без мяса, чем без сала, то же касалось плотогонов и струговщиков, при их ремесле мясо, включая солонину, было даже опасно — ну как жарким летним днём протухнет?

Когда в тёмную длинную комнату, где стояли столы, вышла Нюшка-селёдка, Лабрюйер сразу понял — баба пьющая.

— Анна Петровна? — спросил он, стараясь как можно любезнее глядеть на неопрятную тётку в брезентовом фартуке, на вид — лет пятидесяти с порядочным хвостиком, что соответствовало примерно сорока пяти по бумагам.

— Анна Васильевна, — сердито ответила Нюшка. — Чего надо, кавалер?

— Хочу тебе двугривенный дать.

— Это ещё за что?

— Когда ты на Канавной служила, там в одном доме была очень красивая еврейка, она ещё с Ротманом, с вором, хороводилась. Потом её выкупил богатый человек и куда-то увёз.

— Матильда, что ли?

— Может, и Матильда. Вы же там все придумываете себе красивые имена.

— Так если сказать гостю, что ты Хава-Матля, он же креститься и плеваться станет. А Матильда — это по-господски. Я вот Евгенией была, тоже отличное имя.

— Так не знаешь ли, куда она уехала?

— А на что вам?

— Её родня ищет. Какая-то тётка померла, посмотрели завещание — а там она. Родня за голову схватилась, а делать нечего — надо искать.

— Матильда, значит, кому же ещё быть. Её из дому один молодчик сманил, потом по рукам пошла. А выкупил её старикашка, лет тому назад...

Нюшка стала загибать красные пальцы и бормотать, припоминая неведомые Лабрюйеру события.

— Двадцать! — вдруг выкрикнула она.

— Не может быть.

— А вот и может. Это ещё при покойном царе было! Когда он, царь, помер, наша Сашка дочку родила. А замуж она пошла, когда он ещё был жив. А дочке, Верке, сейчас девятнадцать. А Матильда от нас ушла, когда Сашка замуж собиралась, это я точно помню.

— Хорошая же у тебя память, — удивился Лабрюйер. — Так что за старикашка-то?

— Купец один. По делам приехал, а вечером куда деваться? Ну, он — к нам. Ему Матильду вывели — и всё, пропал! Так-то оно было.

— Русский купец?

— Русский, а как звать — не знаю, сам — то ли из Пскова, то ли из Новгорода.

— Это уже кое-что. Вот тебе ещё двугривенный, давай вспоминай дальше.

Но, кроме Пскова и Новгорода, Нюшкина память ничего не удержала.

— Может, Грунька что-то помнит? — предположил Лабрюйер.

— Какая ещё Грунька?

— Грунька-проныра.

Нюшка расхохоталась.

— Да кто бы её в хороший дом взял! Она же уродина, всегда была уродина. Она тут, за спикерами, промышляла. Раз мужчину обокрала, другой обокрала, дознались, без зубов её оставили.

— А ты всё же скажи, как её искать. Она ведь тоже может что-то знать. Я бы с ней потолковал. Ей найдётся что вспомнить.