Наблюдательный отряд

Лабрюйер быстро сунул конверт в карман. Он настолько ошалел, что не понимал, как продолжать разговор.

— У неё всё хорошо, — сказала Ольга. — И она, и Серёжа в безопасном месте. Родня мужа до неё там уже не доберётся.

— Честь имею кланяться... — пробормотал Лабрюйер и, как сомнамбула, вышел из кондитерской. На улице он понял, что забыл купить пирожные. И встал столбом, мучительно пытаясь принять решение: возвращаться ли в кондитерскую или искать пирожные в ином месте.

Наконец он додумался, что можно взять что-то сладкое во «Франкфурте-на-Майне», напротив фотографического заведения.

В ресторане при гостинице его знали и предложили выпить чашку кофе, пока соберут для него пакет с пирожками и печеньем. Он охотно согласился — это давало возможность прочитать наконец письмо в полном одиночестве. Посетители ресторана — не в счёт.

«Я не знаю, как к тебе обратиться, — так начала Наташа. — Не писать же, право, “Милостивый государь Александр Иванович”. Просто “Александр” — сухо, жёстко. А хотелось бы — Саша, Сашенька... Но могу ли?.. Я, кажется, смертельно перепугала тебя своим признанием. Если так — прости меня. Ты — единственный, кому я хотела рассказать о себе, чтобы ты понял, отчего я такая...»

Лабрюйер понимал женщин настолько, насколько обязан сообразительный полицейский агент и толковый полицейский инспектор. Он знал, на что способны воровки и проститутки, знал также, как становятся воровками благовоспитанные дамы из хороших семейств, знал, как они губят нежеланных детей и зажившихся стариков. Но тонкости и оттенки женского любовного переживания были ему совершенно чужды — и он растерялся.

«Но я не стану начинать с детства, хотя детство в моей истории много значит, — писала она далее. — Любви между родителями не было, ненависти, как это случается, тоже не было, а я, совсем ещё дитя, видела только скуку. Да, скука в их отношениях преследовала меня, она стала страшнейшей из угроз. Вот почему я мечтала о любви страстной, необычной, сметающей все препятствия. И я, неопытная дурочка, отдала эту любовь чуть ли не первому, кто догадался тайно взять меня за руку и поиграть пальчиками...»

— Этого ещё не хватало... — пробормотал Лабрюйер.

Он имел в виду дамскую экзальтированность. Мода на роковых женщин достигла, разумеется, и Риги — с поправкой на немецкую сентиментальность и основательность.

Несколько строк он пропустил — возможно, правильно сделал.

«...и я шла под венец с совершенно неземным восторгом. Потом началась семейная жизнь, и у меня хватало сил не обращать внимания на досадные мелочи, хотя иные терпеть и не стоило, — признавалась Наташа. — Я верила, что обрела свою единственную любовь. Потом родился Серёжа, и я стала счастливой матерью. До той поры, когда я узнала, что муж мне неверен, я жила в идеальном мире. Вечно это продолжаться не могло. Но я теперь понимаю, что идеальный мир хрупок. Тогда я была наивной дурочкой. Мне казалось, что наступил тот самый, обещанный Иоанном на Патмосе, конец света...»

О том, как неудачно Наташа стреляла в неверного мужа, Лабрюйеру рассказывал Енисеев. Знать подробности он совершенно не желал. Он вдруг понял одну важную вещь — чтобы мужчина и женщина были счастливы вместе, им совершенно незачем знать прошлое друг друга во всех мелочах, довольно того, чтобы в общих чертах.

«Когда я вышла из суда, меня встретили овациями, курсистки бросали мне белые цветы. Только не подумай, Саша, будто я хвастаюсь этим, нет, клянусь тебе, нет! Я в тот день вообще очень плохо соображала. За неделю до того умер Григорий...»

— Какой ещё Григорий?.. — удивился Лабрюйер. — Не было никакого Григория!

Он ещё не дошёл до того, чтобы в ресторане вслух с самим собой разговаривать. Но внутренний голос оказался довольно громким — Лабрюйер даже испугался, что это уста заговорили. Несколько секунд спустя он понял — речь о покойном Наташином супруге. Том, кого она желала застрелить, но промахнулась. Супруг оказался трусом — вместо того, чтобы прикрикнуть на обезумевшую жену, сиганул в окошко, неудачно упал, расшибся, образовалось внутреннее кровотечение. Человек, насмотревшийся на покойников и побывавший во всяких переделках, знает, что это за гадость.

«...и накануне суда ко мне пришла его матушка. Боже, как она кричала! Когда я вернулась домой, Серёжи там уже не было, его увезли. Я с ног сбилась, отыскивая следы. Светские знакомые, которые сперва осыпали меня комплиментами, понемногу все от меня отвернулись. Я поняла цену их дружбы...»

— Да уж... — буркнул Лабрюйер. Он очень хорошо понимал людей, которые перестали приглашать к себе даму, что хватается за револьвер из-за сущего пустяка, мужниной интрижки.

«Теперь ты понимаешь, Саша, в каком я была состоянии, когда собралась уйти в монастырь...»

— О Господи... — прошептал он.