Наблюдательный отряд

— Не красавица, но что-то в ней есть, — сказал Росомаха. — Фигурка складненькая, ножки маленькие, ходит быстро... Я за ней шёл по Виндавской — так нарочно замедлять шаг даже не приходилось. Недалеко от больницы она подошла к дому... А почему она вообще туда пошла, как вы полагаете, господа? А она увидела, что «Панар-Левассор» у сарая стоит. То есть любовник на автомобиле не уехал. И её это, видать, обеспокоило. Она постояла, подумала, да как рванёт к Виндавской! И у самого дома встретила выходящего оттуда господина. Они сразу же вошли туда вместе, но я успел разглядеть. По описанию Леопарда, это тот господин, что похитил госпожу Крамер: щупленький, узкоплечий, как гимназистик, только с чёрными усами. Что, пасьянс складывается?

— Пасьянс формально складывается, — подтвердил Лабрюйер. — Но представь, что в твою колоду замешались картинки того же размера, что и карты, но самые неожиданные. Скажем, рождественские ангелочки. Или виды Крыма. И как их понимать — неизвестно.

— Представил. Ужас что такое.

— Дальше что было?

— Я заподозрил, что они куда-то поедут вместе. А там вторая больница рядом, если повезёт, можно взять ормана. Орманы ещё часто стоят у Агенсбергского рынка, но туда было далеко бежать. Я, перекрестясь, — к больнице. Повезло — послал Господь ормана. Но мы с ним вместе прождали в закоулке чуть ли не час. Потом к дому подкатил автомобиль. Дамочка и тощий молодчик вышли и уехали. Догнать их мы не сумели. Но покатила эта пара к реке. Я запомнил приметы автомобиля, можно будет его отыскать. Это вроде бы модель «С-24», та, что была заказана для царского гаража, цвет — тёмно-синий, густой, очень для такого автомобиля подходящий.

— Хорошо, — сказал Хорь. — А теперь запоминай адрес...

Он объяснил Росомахе, где именно спрашивать об учительнице итальянского языка. На том разговор и окончился.

— Пасьянс... — пробормотал Лабрюйер. — Будь он неладен...

— Сложим, — ответил Хорь. — Непременно сложим. Я научусь.

— Хорь, ты не хотел бы перекусить?

— Хотел бы.

— Пошли напротив!

— Кавалер угощает? — кокетливо спросил Хорь и вдруг преобразился: — Я современная передовая женщина, я не позволю, чтобы за меня платили, это унижает женщину! Я всегда и всюду плачу за себя сама!

— Театр по тебе плачет, — ответил Лабрюйер. — Пойду пальто надену. В тужурке как-то неприлично...

Они вышли на Александровскую и дошли до перекрёстка, чтобы не перебегать с риском попасть под трамвай или автомобиль. Хорь решительно отказался брать Лабрюйера под руку и, отлично копируя манеры эмансипэ, задрал нос и прошёл вперёд. Лабрюйер, невольно улыбаясь, позволил ему этот манёвр — и тут ощутил подёргивание за рукав.

Он обернулся и увидел Глашу.

— Тс-с-с! — сказала горничная и стремительно сунула ему в карман сложенные листки. Не успел он и рта разинуть, как Глаша убежала, и оставалось лишь, глядя девушке вслед, любоваться, как плещется подол коротковатой, открывающей лодыжки юбки и мелькают быстрые ножки в изящных, явно подаренных Ольгой, ботиночках.

В кармане было очередное письмо Наташи, а в голове — смятение: надо же хоть что-то написать в ответ!

Чтение письма Лабрюйер откладывал и откладывал, пока не настало время идти домой.

Дома было хорошо — прислуга квартирной хозяйки, фрау Вальдорф, как раз топила печку, а на столе стояла накрытая салфеткой тарелка — фрау прислала образцовому жильцу две домашние булочки с вареньем.

Нужно было достать из кармана письмо. Лабрюйер знал, что там не будет упрёков. И всё же беспокоился — что ещё могло прийти на ум Наташе? Какие новые загадки придётся разгадывать?

Наконец он собрался с духом и развернул письмо.

«Саша, я долго не решалась написать об этом. Если бы ты не знал, в какую беду я попала, если бы сам меня не спас, — я бы промолчала. Есть вещи, о которых нельзя говорить мужчине, чтобы не потерять его, а я безумно боюсь тебя потерять, — писала Наташа. — Но ты знаешь, что после смерти мужа я вступила в отношения с другим человеком. Обычно ради приличия говорят “близкие отношения”, но мы не были близки. Мы просто хотели воспользоваться этим...»

— Ничего не понимаю... — сказал Лабрюйер. Дальше читать не хотелось. Наташа была права — не всякая откровенность полезна. Лабрюйер прошёлся по комнате, швырнул письмо на стол, оно слетело на пол, листки легли веером, он рассердился непонятно на что, отвернулся от письма, потом всё же поднял и начал читать с другого листка.