Мешуга

— Ты должен быть счастлив, — сказал я. — В конце концов, это то, чего жаждет ре­волюция.

Только Фрейдл сохраняла спокойствие. Она спустилась в холл и, хотя не знала ни слова по-французски, умудрилась найти бородатого американского офицера, кото­рый оказался ортодоксальным раввином и служил каппеланом. Этот отель «Интел­лект» кишел американскими евреями. Когда Фрейдл объяснила, что она направляется в Израиль вместе с нездоровым восьмидесяти­летним человеком и еврейским писателем Аароном Грейдингером, все стали предла­гать свою помощь. Рабби сказал, что он мой постоянный читатель. Хотя он никогда не мог согласиться с моими взглядами на еврей­ство, он уважает познания, полученные мною на прежней родине. Молодой человек вмешался в разговор и вызвался проводить нас в ближайший ресторан. Закоулки черно­го рынка еще работали. Цены были выше, чем днем, но можно было заказать что угод­но, даже и и заведения оставались открытыми до поздней ночи. Молодой человек — маленький и коренастый, с вьющимися, как у овцы, волосами — показал нам путь к ресторану. Пройдя по тускло освещен­ной аллее, мы поднялись по темной лестнице на второй этаж. почувствовал запахи кури­ного супа и рубленой печенки. «Этот мальчик не кто иной, как пророк Илья», — сострила Фрейдл. Над остальным Парижем господст­вовала египетская тьма, но здесь евреи сидели за поздней трапезой и разговаривали на иди­ше. Из кухни вышла женщина, одетая в пла­тье с передником, что напомнило мне Поль­шу. Мне даже показалось, что у нее на голове Она сказала мне, что она моя чита­тельница и что парижская еврейская газета перепечатывает мои статьи и романы. Она протянула мне влажную руку и воскликнула:

— Если бы я не была такой стеснитель­ной, я бы вас расцеловала!

После войны муниципальные власти передали некоторые здания в Париже беженцам-интеллектуалам — писателям, художникам, музыкантам, актерам, режиссерам. Большая часть беженцев уехала в Америку, Израиль или куда-то еще, но некоторые остались. Во время нашего пребывания в Париже Союз Еврейских Писателей пригласил меня на прием в такое здание. Левые — коммунисты, почти коммунисты и их попутчики пришли, заготовив против меня обвинения. Несколь­ко сионистов были недовольны тем, что в своих произведениях я игнорирую полити­ческие партии, борьбу против фашизма, возрождение Израиля, храбрость партизан, борьбу женщин за достижение равенства с мужчинами. Все они перечисляли политические грехи, которые я совершал, а некий троц­кист упрекал меня за то, что я не стоял на стороне Троцкого. Я привык к таким литера­турным сборищам, еще когда жил в Варшаве. Они повторяли обычное клише: писатели не могут прятаться в башне из слоновой кости в то время, как массы воюют на баррикадах. Миша Будник, который пришел со мной на собрание, попросил слова и произнес длин­ную речь. Знают ли писатели, что в Испании Сталин уничтожил сотни анархистов, бор­цов за свободу? Обеспокоены ли они тем, что в Советском Союзе тысячи анархистов то­мятся в лагерях рабского труда и в тюрьмах? Читали ли они, как обошлись с Эммой Голдман и с другими, когда те отправились туда рассказать правду? Он упомянул Сакко и Ванцетти и четверых, которые были повеше­ны в Чикаго. Кто-то из присутствовавших прервал Мишу:

—   Знает ли выдающийся оратор, что Махно проводил еврейские погромы?

Миша заорал в ответ:

—   Махно был героем!

Шум и крики перекинулись в зал, и председательствующий начал стучать пальцем по столу. Он запретил Мише продолжать речь, и Миша сошел со сцены.