Мешуга

Когда подошла моя очередь, я выступил коротко, сказав, что теория вечных повторений Ницше справедлива. Если я — миллионы лет спустя — вновь стану еврейским писате­лем, то буду вести литературные битвы и за сионистов, и за территориалистов, за национализм и за ассимиляцию, за марксизм и за анархизм, за Вейцмана[160] и за Жаботинского, за « и за «Ханаанитов», точно так же, как за Бунд,[162] за Всеобщих Сио­нистов, за правое крыло партии Полай Цион, за левое крыло партии Полай Цион, за за фолкистов, а также за Любавических хасидов, Бобовских хаси­дов, за ортодоксальных, консервативных и реформированных евреев. Я буду писать обо всех этих людях романы и стихи в стиле натурализма, реализма и символизма, и буду последователем футуристов, дадаистов и всех прочих «истов» и «измов». Кое-кто в зале засмеялся и зааплодировал. Другие ворчали и протестовали. Подали охлажден­ный лимонад и соленые бисквиты. Грудас­тая немолодая певица исполняла народные песни и не хотела отдавать микрофон. Ког­да вечер закончился, я побеседовал с не­сколькими женщинами, пережившими вой­ну; некоторые из них были в гетто и в концлагерях, другие в России. Я услышал но­вые рассказы о жестокости нацистов и боль­шевистских «порядках» — обычные истории об арестах среди ночи, голоде, угрозах, пе­реполненных тюремных камерах, запертых вагонах поездов, целыми днями стоявших в ту­пиках, торговле на черном рынке, о пьянстве, воровстве, грабежах, хулиганстве и проститу­ции. Все это было так трагически знакомо. Мне рассказали об одном известном поэте, которого ликвидировал Сталин: до самого последнего дня, когда его должны были по­ставить к стенке и расстрелять, он продол­жал писать оды о Великом Товарище Стали­не. Один писатель рассказал мне, как после выпивки и искреннего разговора с другом он сболтнул недоброе слово о Сталине, и тот сделал то же самое. Когда он протрезвел, его охватил такой страх, что он отправился пря­мо в органы безопасности, чтобы донести на друга. Очевидно, его друг тоже был изрядно перепуган, потому что они столкнулись у двери в кабинет следователя.

Во время пребывания в Париже наша груп­па как-то расползлась. Стефа и Леон посеща­ли музеи, дорогие рестораны, кафе. Они да­же съездили на автобусе в Дювиль. Миша и Фрейдл разыскивали анархистов, любимым местом сбора которых был квартал Беллевиль неподалеку от нашего отеля и от центра еврейских радикалов.

Мы пробыли в Париже всего несколько дней, но они показались похожими на неде­ли. Старый еврейский поэт — классик идишистской культуры Давид Корн пригласил меня к себе домой. Я попросил Цлову, у которой в Париже никого, кроме меня, не было, пойти со мной. Она льнула ко мне, как жена. Поэт, зарабатывавший на жизнь тем, что писал статьи для еврейской газеты на идише, издающейся в Нью-Йорке, с горе­чью говорил обо всех еврейских лидерах — левых, правых, сионистах, антисионистах и так далее.

Он вел собственную войну против всех модернистов — они убивают литературу, делают ее отвратительной, надоедливой, превра­щают поэзию в пародию. Подобно меламеду Челму, который просил свою жену испечь пирожное без масла, сахара, изюма или яиц, модернисты пытаются создавать поэзию без рифмы или ритма, без музыки и любви. Да­вид Корн извинялся передо мной за то, что не обращает внимания на мои возражения:

—   Я не выношу их гнусные рожи, их лживые глаза. Безжалостное стадо. Их фразы о справедливости слишком омерзительны, чтобы их упоминать. Пока был Сталин, они льстили и поклонялись ему, как идолу. Сейчас, когда этот хам Джугашвили мертв, они не оставят ни одного камня неперевернутым, пока не найдут нового Сталина. Рабам ну­жен хозяин.

Его жена, моложе, чем он, подошла к сто­лу с таблеткой и стаканом воды. Ее старо­модное платье и манера закалывать волосы напомнили мне тех молодых женщин, которые изготовляли бомбы для революции.

—   Давидл, выпей твою витаминную пилюлю.

Давид Корн уставился на нее сердитыми глазами. Его усы дергались, как у кота.

—   Мне не нужны никакие витамины. Оставь меня в покое.

—   Давидл, доктор прописал тебе их. Ты должен принять ее!

—   Должен? Все эти доктора жулики, грабители, плуты. Их лекарства не более чем от­рава.

—   Мистер Грейдингер, окажите мне любезность, попросите его принять пилюлю. Он болен, болен. Он едва живой. Ему не следует убивать себя.

—   Дружище Корн, сделайте одолжение, примите витамины, — сказал я. — Как это говорится? «Это, может быть, не поможет, но во всяком случае не повредит».

—    Вздор. Это придумали вороватые аптекари.

Давид Корн взял пилюлю, бросил ее в рот, скорчил кислую гримасу и выпил полстакана воды.

—   У нее вкус поэзии Маяковского, — проворчал он.