Мешуга

На судне Крейтлы поплывут первым классом, тогда как у меня, Будников и Цловы бы­ли билеты в туристский класс. Стефа проси­ла меня присоединиться за их счет к ней и Леону, но я не мог принять ее предложение.

Я никогда ни от кого ничего не брал, кроме пищи, несмотря на то, что всегда помнил о подарке для хозяев дома. Я оставил редакто­ру деньги на перепечатку глав моего романа, которые должны были появиться в газете в ближайшие две недели. Эти главы я обязался прислать из Израиля авиапочтой. На радио были записаны несколько еженедельных передач. Я давал один и тот же совет всем — человеку, собиравшемуся покончить с собой, разочаровавшемуся сталинисту, женщине, больной раком, непризнанному автору, изобретателю, у которого украли патент: «Этот мир — не наш мир, не мы его создали, мы не в силах изменить его. Высшие Силы дали нам единственный дар: выбор, свободу выбора между одним несчастьем или другим, между одной иллюзией или другой». Мой совет был: «Не делай ничего». Я даже придумал собственный девиз: «Ничто не бывает так хорошо, как ничего». В конце концов, боль­шая часть из десяти заповедей начинается со слов: «Ты не должен будешь...». Я советовал моим слушателям до поры до времени ме­нять одну страсть на другую, один вид уси­лий на другой. Если вам не везет в любви, говорил я, попытайтесь направить вашу энергию на занятие бизнесом или на какое-нибудь пусть даже на развлечения. Зачем решаться на самоубийство, если все равно любой из нас умрет? Смерть не может остановить человеческий дух. Душа, матери­альное тело и энергия созданы из одного и того же вещества. Смерть это только пере­ход из одного состояния в другое. Если Все­ленная несет жизнь, то в ее пространстве не может быть никакой смерти. Как может су­ществовать конец у того, что неопределенно? Самое главное, что наполняет живущих ужа­сом — смерть, — вполне может оказаться погружением в безграничное блаженство.

Столь бойко рассуждая по радио, я тем не менее сознавал, что зачастую противоречу самому себе. Но кому это могло причинить вред? Несомненно, где-то существует сила, которая, перемешивая все противоположно­сти, извлекает из них истину. Я цитировал Спинозу, говорившего, что в созданном Бо­гом нет ничего, что можно было бы назвать ложью. Наши заблуждения являются части­цами истины, остатками разбившихся вдре­безги скрижалей закона, где «Ты не должен будешь...» осталось выбитым только на од­ном из фрагментов каменной плиты. Все, что нам следует делать, это не причинять по возможности боль себе и другим. Я советовал моим слушателям отправиться в путешест­вие, прочесть хорошую книгу, заиметь хоб­би — и не пытаться изменить ту или иную си­стему, то или иное правительство. Мировые проблемы превыше наших сил. Мы можем проявлять свой свободный выбор только по пустякам, только в делах, которые касаются лично нас. Я украшал свои «проповеди» ци­татами из Гете, Эмерсона, из Библии со ссыл­ками на Гемару и Мидраш.[156] Я почувствовал большое удовлетворение, когда закончил за­пись ответов.

Еврейские журналисты часто пишут пренебрежительно о тех, кто играет в карты, но я не согласен с ними. Если карты могут умерить напряжение и приносят кому-то удовлетворение, их следует приветствовать, а не порицать. То же самое можно сказать о теа­тре, кино, музыке, книгах, журналах. Хоро­шо все, что убивает время. Время это вакуум, который так или иначе должен быть запол­нен.

Я не обещал ни вечного покоя, ни исцеления от неврозов и комплексов. Напротив, я предупреждал своих слушателей, что как только кто-нибудь из них освободится от одного из неврозов, на его месте тут же возникнет дру­гой. Неврозы ждут своей очереди. Жизнь это вечно продолжающийся кризис, бесконечно тянущаяся битва. Когда все кризисы разрешены, возникает скука — худшая душевная боль из всех возможных. Я цитировал Шопенгауэ­ра, моего любимого философа, хотя я и не был согласен с его утверждением, что Миро­вая Воля слепа. Я был уверен, что Мировая Воля, подобно Ангелу Смерти, имеет тысячу глаз.

Наше морское путешествие было неторопливым. К тому времени, когда мы прибыли в Париж и добрались до гостиницы, где наш турагент забронировал для нас места, была уже ночь. Я не узнал города. Париж середи­ны тридцатых, который я запомнил, отправ­ляясь в Америку, был элегантным, веселым, шумным — настоящий карнавал. Париж после Второй мировой войны оказался бесцветным, потрепанным, безлюдным, погруженным в ночной мрак. Шел дождь, и задувал холодный ветер. Даже Пляс де ля Конкорд потеряла свою красоту; она была вся забита старыми автомобилями и как будто превратилась в огромную площадку для парковки.

Приехав в наш отель на Пляс де ля Републик, мы услышали, что ресторан не работает. Бастуют официанты. Похоже было, что все во Франции готово забастовать. Профсоюзы сообщали, что скоро перестанут ходить по­езда, летать самолеты, а с улиц исчезнут так­си. Несмотря на обеспокоенность, я не смог удержаться от случая поиздеваться над Мишей.