Мешуга

—   Я не мог удержаться. Я родился жади­ной. Ты унаследовал от меня Мириам и мо­жешь поиметь и Цлову. Ты принадлежишь к людям того же сорта. Я, друг мой, теперь привязан к куче объедков.

—   Ты поправишься и наделаешь еще мас­су свинств, — сказал я.

—   Твои бы слова Бог услышал.

Макс сказал буквально те же слова, кото­рые я часто говорил своим женщинам:

—   Разве это моя вина, что я могу одновременно любить больше, чем одну?

—    Вся идея единобрачия это большая ложь, — сказал Макс. — Ее изобрели жен­щины и пуританские христиане. Этого ни­когда не существовало у евреев. Даже наш великий учитель Моисей возжелал негритянку, а когда его сестра Мириам упрекнула его, ее наказали чесоткой. Где это написано, что я должен быть более святым, чем Моисей или патриарх Иаков? Пока я в силах, я себя услаждаю. А поскольку я готовлюсь завер­шить свое существование, теперь настает твое время.

— Моя первая жена, — продолжал он, — (может быть, она в раю) была праведной еврейской дочерью — однако без проблеска воображения. Я пытался разбудить ее всеми средствами, какие у меня были. Я давал ей читать Мопассана, Поля де Кока, даже нашу польку Габриелу Запольскую. Но все ее мыс­ли были только о платьях, безделушках и до­рогих мехах. В ее жилах текло молочное пах­танье, а не кровь. Я даже пытался сводить ее в кабаре. Но все, хоть немного похожее на извивания, она называла одним словом — непристойности. Если мужчина импотент, то его тащат к раввину и заставляют дать жене развод. Но если женщина фригидна, холод­на как лед, она вознаграждается за целомуд­ренность. У моей жены была одна безуслов­ная добродетель — она была мне абсолютно верна. Для Матильды, да покоится она в ми­ре, все было делом престижа. Если светские дамы в Париже имеют любовников, у нее тоже должен быть любовник. Хаим Джоел, пусть он простит мне, что я так говорю, был слабаком не только физически, но и духов­но. Его страстью всегда были и остаются деньги — и, слава Богу, он сделал более чем достаточно, чтобы все возместить беженцам. Если женщина рождена с горячей кровью, весь мир поднимается, чтобы осудить ее. Она не что иное, как потаскуха. Не только для женщин, но и для мужчин тоже — обабив­шихся. Ты прекрасно понимаешь, кого я имею в виду.

Я почувствовал, что бледнею.

—   Мириам тебе рассказала все?

—   Все.

—   Тебе известно ее прошлое?

—   Да.

—   Как бы ты ее тогда назвал?

—         Я принимал бы ее такой, какая она есть.

—   Мог бы ты на ней жениться?

—   Если бы я был в твоем возрасте, да.

—         Она хочет детей. Откуда ты бы знал, что они твои?

—         Я бы ничего не имел против, если бы они оказались твоими.

—         Они могли бы оказаться детьми почтальона.

—         Нет. — Макс засмеялся. — Какая поль­за от разговоров? Но есть одна вещь, кото­рую я хочу, чтобы ты сделал, — не обманы­вай ее.

—   Я ее не обманываю.

—         Обманываешь. Она связывает с тобой свои надежды. Как бы невероятно это ни звучало, когда дело идет о настоящей любви, Мириам целомудренно чиста.

На следующий день рано утром мы с Цловой проводили Макса в аэропорт. На обрат­ном пути в такси, когда Цлова прижала свое колено к моему, я сказал:

—   Я о тебе все знаю.

—  Я знаю, что ты знаешь, — ответила Цлова. — И я знаю все о тебе.

—  Что ты имеешь в виду? — спросил я.

—  Прежде всего, я знаю, что Макс не уме­ет держать слово. Он как пьяный: что на уме, то и на языке. Во-вторых, я вижу некоторые вещи во сне, а некоторые наяву. Когда Макс впервые привел тебя к Приве, я видела сия­ние вокруг твоей головы.

—  Что за сияние? Что это значит?

—  То, что ты будешь моим.

—  Нет, Цлова. На этот раз твое видение неправильное, — сказал я дрогнувшим голосом.

Цлова положила руку на мое колено.

—  Не сегодня. Сегодня у меня менструа­ция. Когда ты вернешься.

сказал Мириам, что не хочу иметь детей ни от нее, ни от кого-либо еще. Газеты и журналы были полны сообщений о демографическом взрыве. Мальтус[129] был не столь уж не прав, как это утверждали либералы, — бы­ло недостаточно пищи для миллионов людей. Катастрофы, вызванные Гитлером и Стали­ным, продемонстрировали, что мечты людей о вечном непрерывном мире и объединенном человечестве были нереальными. Возникли десятки новых наций, и везде были раздоры и войны. Даже после гитлеровского Холокоста всемирная ненависть к евреям не ослабла, и Израиль был окружен врагами. Какой смысл приносить ребенка в этот мир? Зачем увели­чивать сумму человеческих страданий? Ми­риам, отчасти соглашаясь со мной, тем не ме­нее возражала:

—  Если умножается только зло, то какая надежда остается у человечества?

—  Никакой надежды, совершенно ника­кой.

—  Тогда каким образом обезьяна подня­лась до человека? Как появился Спиноза или Толстой, Достоевский, Ганди, Эйнштейн?

—  играть в эту лотерею.