Мешуга

В этот вечер Мириам не позволила мне зажечь электричество. Она делала все домашние дела при тусклом свете двух свечей: готовила для нас ужин на своей кухоньке, потом укладывала вещи в три большие до­рожные сумки, которые собиралась взять с собой в Израиль. С белым платком на голове она напоминала мою маму в те времена, ког­да я был маленьким мальчиком, который хо­дил к Фишлу, местечковому меламеду в Радзимине, или в хедер Моше Ицхака в доме пять по Гржибовской улице в Варшаве. На лом­берном столике Мириам поставила тарелки и разложила серебряные приборы, все в молчании, как будто я был ее юным подопечным, а она только что вышедшей замуж хасидской женой. Я не мог оторвать глаз от двух маленьких язычков пламени, как будто раскрывав­ших лживость окружающей буйной цивилиза­ции — культуры неверующих, бесчисленных машин и изобретений, терзающих мир послед­ние два столетия. «Как могут две грошовые свечи так изменить настроение мужчины и женщины?» — спрашивал я себя. Мы ужинали иначе, чем раньше, меньше разговаривали, по­нижали голос. Это было странно, но мне ка­залось, что руки Мириам стали более дели­катными, а пальцы длиннее и красивее. Ее прятавшиеся в тени глаза излучали какое-то благородство, о существовании которого я успел забыть. Прошли годы с тех пор, как я заглядывал в святую книгу или заходил в ос­вященное место. Но мерцание пламени све­чей вернуло меня в Дома Учения и хасидские избушки, где я начинал изучать страницы Гемары. Первые комментарии Мишны в трак­тате Берахот всплыли в моей памяти, и я на­чал бормотать нараспев:

—    Когда Шема читается по вечерам? С то­го времени, как жрецы входили, чтобы съесть их приношения, говорил Рабби Элиезер. И мудрецы беседовали до полуночи. Рабби Гамлиель говорит, что до рассвета...

—    Ты что-то сказал? — спросила Мириам.

—    Кое-что из Гемары.

Она пошла в ванную чистить зубы. лег на кровать, и она пришла ко мне в ночной ру­башке с кружевной отделкой, которую я раньше не видел. Она сказала:

—    по-польски означает бракосочета­ние, а также — обет.

—   Да.

—    Сегодня я сочеталась с тобой бра­ком, — провозгласила она.

Мы обнялись и лежали молча. Мириам извивалась в моих руках; ее тело было горячим, она дышала часто, как в лихорадке. Она ска­зала:

—    Не беспокойся. Я ни к чему не принуж­даю тебя. Я сочеталась с тобой браком, не ты со мной. Я знаю, что я тяжко грешна перед Богом, перед тобой, перед Максом. В стари­ну я была бы изгнана из общества или даже побита камнями. Но какое дело Богу до того, что делают маленькие людишки на этой пла­нете? У него во Вселенной мириады миров и других созданий, и других душ. Даже здесь, на Земле, не все живые существа следуют од­ним и тем же законам: у нас был пес, кото­рый спаривался с собственной матерью. По­дожди, я схожу, взгляну, горят ли еще свечи.

Мириам встала с кровати и пошла в гостиную. Она вернулась, говоря:

—    Одна свеча выгорела, другая еще мер­цает.

Мы заснули и проснулись ровно через три часа. Пробуждение оказалось для меня облегчением, потому что мне снилось, будто я приглашен знакомым писателем в квартиру на верхнем этаже высокого здания. Я привел с собой какую-то женщину, которая одновременно и была, и не была Мириам. Я позабыл принести хозяевам бутылку вина и вышел, сказав, что скоро вернусь. Я начал спускаться по бесчисленным маршам лест­ницы — там не было лифта, — и когда нако­нец добрался до улицы, то с удивлением об­наружил, что я не в Нью-Йорке, а в местечке, среди небольших деревянных домов и немощеных тротуаров с лужами и ручейками, как после дождя. Вокруг бродили козы, и цыпля­та поклевывали зернышки. «Разве это воз­можно?» — спрашивал я себя. В одном из до­мов была открыта дверь, и я вошел, чтобы спросить, где найти лавку, торгующую вином. Там оказалось целое сборище молодых лю­дей и девушек, которых я знал в Варшаве. Все они здоровались со мной, а одна девушка в разорванном платье и поношенных туфлях выругала меня за то, что я ее бросил. Она стояла и читала стихотворение, которое показа­лось мне знакомым. «Где я? — спросил я. — Это Нью-Йорк? Я был приглашен в дом писа­теля и спустился за бутылкой». — «Какой го­род? — спрашивали все. — Как зовут писате­ля?» И тут я понял, что забыл и то и другое. «Это где-то на Бродвее, — сказал я, — но не на Манхеттене, а в Квинсе». Они смотрели на меня, но не понимали ни слова. Я оказался в Польше, но как? Кроме того, в Польше теперь совсем нет евреев. И что скажет мой хозяин? В этот момент я услышал голос Мириам:

—  Баттерфляй, ты спишь?

—   Нет.

—   Который час?

—   Двадцать минут третьего.

—   Ах, Баттерфляй, я не могу покинуть те­бя. Я уже тебя теряю. Я хочу остаться с то­бой, но Макс ждет меня. Он мой отец. Он очень болен. Я так боюсь!

—   Чего ты боишься?

Мириам не ответила. Она прикоснулась своими губами к моим.