Мешуга

Когда Мириам прочла письмо, она принялась танцевать и хлопать в ладоши и кину­лась ко мне с поцелуями и радостными вос­клицаниями. Однако мне пришлось сказать ей, что я не готов лететь в Израиль. Кризис, опутавший мой печатавшийся в газете роман, разрастался. Впервые редактор попытался изъять целые главы, не посоветовавшись со мной. Я позвонил ему и сказал, что, если он не восстановит утраченное, я откажусь от романа. Наш спор должен был обсуждаться на заседании редколлегии, которое не могло состояться раньше, чем через несколько не­дель, потому что до Дня Труда[131] издатель и не­сколько членов редколлегии были или в отпу­ске, или за границей. Не только роман, но и мое положение журналиста и консультанта было поставлено на карту. Я скрывал это от Мириам, чтобы уберечь ее от лишних тревог, но теперь вынужден был объяснить ей всю ситуацию.

Вышло так, что Мириам пришлось вылететь сначала в Париж, а потом в Тель-Авив за три дня до Рош Хашана. Мне хотелось ку­пить ей подарок, и, когда я спросил, чего бы она хотела, она ответила:

—   Библию.

—   Израиль переполнен любыми мыслимыми изданиями Библии, — сказал я и пред­ложил вместо этого подарить ей авторучку.

Но она сказала:

—   Библия это то, чего я хочу, и ты должен подарить мне ее. Если нет, мне придется купить ее самой.

Она никогда раньше не говорила со мной так. Я спросил:

—        Что случилось? Ты вдруг стала религи­озной?

И она ответила:

—  Да, стала религиозной.

В окне магазина на Бродвее я видел небольшую Библию в деревянном переплете с выгра­вированной на обложке Стеной Плача[132] и купил ее для Мириам. Владелец лавки дал в придачу маленькую мезузу[133] в бронзовом футляре и ханукальный дрейдл[134]. Я принес все это Мириам. К моему изумлению, она достала откуда-то пару серебряных подсвечников, которые, по ее словам, мать подарила ей, когда она вышла за­муж за Стенли.

—        Что ты собираешься делать? — удивленно спросил я.

И Мириам ответила:

—        Будь так добр, открой в Библии главу, которую ты называешь

—         Откуда ты знаешь о Тойкхекхе? Что ты собираешься делать?

—   Я знаю об этом из твоего рассказа.

—        Что ты задумала? Я не помню такого рассказа.

—   Открывай. Я помню.

Я открыл Библию на нужной главе, а Мириам зажгла свечи.

—   Что это за выходка?

—   Успокойся и подожди.

Мириам накрыла волосы белым платком. Она достала из-под блузки кусок бумаги и начала читать:

—         Клянусь Богом и душами тех, кто дорог мне; мертвых, погибших от руки Гитлера (пусть его имя изгладится из памяти), что в моей жизни не будет других мужчин, кроме Макса и тебя. Если я нарушу эту священную клятву, пусть все проклятия Тойкхекхе па­дут на мою голову. Аминь.

Мириам произносила слова с монотон­ным молитвенным распевом, напомнившим мне каддиш,[136] или или на­певы религиозных женщин, оплакивающих мертвых. Она подняла вверх руки и возвела глаза к небесам. Я хотел прервать все это, но что-то во взгляде Мириам остановило меня. Закончив, она закрыла Библию и поцелова­ла ее.

Я сказал:

—   Дурацкая мелодрама. В самом деле, Мириам, это чересчур. Какая-то безвкусица. Как ты можешь дать такой обет? Я на двадцать лет старше тебя, а Макс на сорок.

—   Я это знаю. Но что бы между нами ни происходило, я не хочу, чтобы ты лежал бессонной ночью, думая, что я обманываю тебя с другими.

—    Какую цену может иметь клятва, дан­ная тем, кто не верит в Бога?

—   Я верю в Бога.

—   Можно я уберу свечи?

—   Пусть горят.

—   Я тоже должен дать такой обет? — спросил я, удивляясь собственным словам.

—   Нет, нет, нет. Ты мне ничего не должен. Это я уезжаю от тебя, а не ты от меня. Я буду с Максом, и ты можешь иметь любую, кто тебе понравится.

Было что-то древнее и внушающее благоговейный страх в голосе и поведении Мири­ам. В моем горле застрял комок. В этот мо­мент мне вспомнились родители, дядья, тет­ки, моя двоюродная сестра Эстер — все, по­гибшие от рук нацистов. Эти свечи, горящие среди белого дня, напомнили мне свечи, ко­торые ставят в изголовье умершего. Я ста­рался объяснить себе, что церемония была театральной, всего лишь проявлением жен­ской истерии. Но вместо этого я стоял и не отрываясь смотрел на Мириам и на язычки пламени, играющие в ее зрачках. На голове у нее все еще был белый платок. Мне казалось, что за эти мгновения она стала на несколько лет старше.

Я вновь услышал слова Макса: «Когда де­ло идет о настоящей любви, Мириам целому­дренно чиста».

—    Сколько еще будут гореть эти свечи? — спросил я.

—   Пока сами не потухнут.