Мешуга

—   Что общего у с горой Си­най?[121] — сказал Макс, цитируя Гемару. — Ка­кое одно к другому имеет отношение? Мы приехали сюда, чтобы наслаждаться обществом друг друга, а не для того, чтобы читать псалмы. Если вы оба, ты и Мириам, счастли­вы, я тоже счастлив.не идол, на которого надо молиться. По правде говоря, я предви­дел все это, и поэтому свел вас. лежал там в больнице в Варшаве, в агонии среди пьяниц, дегенератов, лунатиков, и только одна мысль согревала меня: вы оба в Америке и любите друг друга. С тех пор, как погибли мои доче­ри, вы — мои дети.

—   Макселе, я твоя жена, а не твоя дочь. Сейчас, когда Прива уехала в Израиль, а ты болен, мое место с тобой. ясно выражаюсь?

—   Ну, ну, она вдруг решила стать святой, вторая Сара Бас-Товим, — сказал Макс. — Ты, вероятно, прочитала об этом в польском романе и теперь хочешь подражать его героине. Чепуха. Я приближаюсь к концу жизни, тогда как вы только начинаете жить. Мой со­вет тебе: разводись со Стенли и выходи за­муж за Аарона. Вы подходящая пара, ненадежная и незадачливая.

Макс порадовался собственной шутке. Я почувствовал, что краснею. Мириам бро­сила на меня быстрый взгляд.

—   Макс, ты теперь стал сватом?

Мириам приблизилась ко мне.

—   Макс и я будем спать в спальне Линн, где я поставила кроватку Диди.

—   Да, Мириам, спасибо.

Я обнял ее. Она поцеловала меня в губы и промедлила некоторое время. Ее лицо было бледно.

—  Я люблю вас обоих, но здоровье Макса сейчас самое главное.

—   Да, ты права.

В машине я так устал, что глаза у меня слипались. Но теперь мне никак не удавалось за­снуть. «Ну, мы актеры, — сказал я себе, — труппа Пуримских клоунов.[122] Кто знает, — промелькнуло у меня в голове, — сам Господь — если он существует — может быть, тоже актер». Мне вспомнился стих из псалмов: «Он, который улыбается с Небес», и я представил себе, как Бог сидит на небесах и смеется над собственной комедией.

Я проспал всего несколько часов, потом проснулся. Светящийся циферблат часов показывал без двадцати два. Как часто бывает, мне сразу было не вспомнить, где я нахо­жусь. Я сел на кровати, потом снова уронил голову на подушку. Макс сначала отказался взять взаймы мои деньги. Но я почему-то на­стоял на своем, и, в конце концов, он принял их. Эти четыре тысячи долларов всегда были для меня источником уверенности. Я знал, что, если что-нибудь случится в моих отно­шениях с еврейской газетой, по крайней ме­ре, на год я обеспечен. У меня бывали кон­фликты с редактором. В своих статьях я часто высмеивал его призывы к объединению пролетариата в борьбе за лучший мир. Один из соредакторов каждое утро приветствовал меня новостью, что накануне вечером он за­щищал меня — намекал на то, что другие на меня нападали. Было приятно сознавать, что, как минимум в течение года, все мои расходы будут покрыты. В чем вообще я нуждаюсь? Книги, слава Богу, в библиотеке дают бес­платно. Мои женщины не требовали от меня роскоши. Они не требовали ни театров, ни кино. И еще я знал, что Стефа и Леон хотят, чтобы я жил в их доме, где они сохраняли для меня комнату.

И вдруг я небрежно отдаю три четверти всего, что у меня есть в этом мире, моту, беспутному человеку, который к тому же обанкротился. Я спутался с женщиной, которая к двадцати семи годам испытала все возможные приключения. Я хорошо осознавал, что, при всей ее преданности Максу, она строит планы относительно меня, а не его. Она меч­тает иметь от меня ребенка, а ее отец даже хо­тел бы, чтобы я стал его зятем. Глубоко в душе я сомневался, дам ли я когда-либо Мириам свою фамилию. Застарелая мужская спесь все еще жила во мне, в том смысле, который отделяет любовницу от жены, любовную связь от супружества.

Лежа в ту ночь в доме Линн Сталлнер, я старался осознать свое положение и в то же время оценивал его как литературный сю­жет. Как, к примеру, можно было бы пове­дать мою нынешнюю историю читателю? Что бы я сказал, если бы ко мне пришел за советом читатель — человек моего возраста, оказавшийся в более или менее сходных об­стоятельствах? Как правило, я изрекал свои суждения подобно оракулу раньше, чем до­слушивал до конца их заикания. Я даже убе­дил себя, что могу предсказать, на что че­ловек будет жаловаться, только взглянув на него, услышав его голос или то, как он произносит слова. Я перечитывал любимый рас­сказ Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича» и спрашивал себя: «А что, если бы живой Иван Ильич пришел ко мне, хватило бы у ме­ня терпения выслушать его?» Нет. Мы наслаждаемся литературными произведения­ми именно потому, что они не требуют от нас никакой ответственности. Мы можем открыть и закрыть книгу, когда нам заблаго­рассудится. Нас не призывают утешить стра­дающего или протянуть ему руку. Сколько жертв Гитлера, чьи истории мы не пожелали выслушать, приходило к нам в редакцию? В последние годы редактор почти перестал печатать воспоминания узников Треблинки, Майданека, Штутгофа, других концлагерей. Я слышал, как он объяснял автору воспоми­наний: