Мешуга

Кто-то постучал в мою дверь, потом нада­вил на нее и приоткрыл — медленно, осто­рожно, с хитрой улыбкой близкого друга, по­дозревающего, что его не узнают. Это был человек хрупкого сложения, тощий, с острым носом и торчащим подбородком. На нем был костюм из шотландки и то, что в Варшаве называлось «велосипедной шапочкой». Он ог­лядел меня с головы до ног и сказал:

—  Да, это вы. Вам что-нибудь говорит имя Морриса Залкинда?

—   Залкинд? Да, конечно.

—   Я отец Мириам.

Я вскочил со стула.

—   Шолом Алейхем![106]

Он протянул мне не руку, а два пальца. На нем был желтый галстук с черными точками и жемчужиной в узле. Ногти были наманикюрены. Он напоминал мне щеголя из варшавского Клуба Писателей. Я выпалил:

—   Отец Мириам? Вы выглядите очень молодо!

—   Мне уже больше пятидесяти. Это если считать по числу прожитых лет. А если считать по тому, что я пережил, то мне все сто пятьдесят. Может быть, Мириам рассказы­вала вам обо мне. Надеюсь, она не отрицает, что у нее есть отец?

Он подмигнул, улыбаясь и демонстрируя полный рот вставных зубов. Я заметил на одном из его пальцев кольцо с печаткой и драгоценным камнем. Из верхнего кармана пиджака высовывались платочек и золотая авторучка.

—   Садитесь, садитесь. Очень приятно. Ва­ша дочь очень часто говорит о вас.

—   Вы не против, если я закурю?

—   Нисколько. Чувствуйте себя как дома.

Моррис Залкинд достал серебряный портсигар и зажигалку и закурил. Движения бы­ли быстрыми и точными. Выпустив дым из ноздрей, он сказал:

—   Я живу на Лонг-Айленде,[107] но офис у ме­ня в Астор-билдинг.[108] Я начал читать написан­ное вами еще в Варшаве. Я также читал все газеты — «Любимый уголок», «Момент», «Экспресс», даже «Народную газету». Я бы­вал на собраниях в Клубе Писателей, и мне показали вас. «Видите этого рыжего моло­дого человека? — сказал кто-то. — Это пода­ющий надежды талант». В России простое упоминание вашего имени было запрещено. Их еврейские критики — голодранцы — от­носились к вам, как к империалисту. Я знаю, знаю. Моя жена, Фаня — она сейчас в Святой Земле[109] со своим любовником — была одной из них. В Варшаве она давала им деньги — для поддержки их политической деятельности и черт знает для чего еще. Они просто прикар­манивали их. Об этих годах будут написаны книги, но, увы, не более чем об одной тысяч­ной того, что в действительности имело мес­то. Сталин уже приговорил их всех к смерти. Надо быть слепым, чтобы не понимать этого. Пойдемте на улицу. У меня есть дело, кото­рое мне надо обсудить с вами, но только не мимоходом. Выпьем по чашке кофе. Я не от­ниму у вас много времени. Самое большее пятнадцать минут.

Пятнадцать минут растянулись на час и более, а Моррис Залкинд все еще говорил. Мы ели ленч в кафетерии. Моррис Залкинд не­сколько раз повторил, что хочет расплатиться за наш завтрак, но я засунул свой чек в задний карман и твердо решил не отдавать его. Он по­дробно, в деталях, рассказывал историю всей своей семьи:

—   Вы знаете, я полагаю, что мой сын Моня был убит во время восстания сорок четвертого года. В каждом еврее сидит своя соб­ственная бацилла, которая, к сожалению, живет вечно. Теперь перейдем к истории Мириам. Подождите, я принесу еще кофе и пи­рожные. Дайте мне ваш чек.

—   Нет, спасибо.

—   Упрямитесь, да? сейчас вернусь.

Моррис Залкинд вернулся с двумя чашками кофе и с двумя яичными пирожными. Он начал рассказывать сразу, как только сел за стол:

—   Да, Мириам. Именно из-за нее я и пришел к вам. знаю все и допускаю, что вам то­же все известно. Она пишет диссертацию о вашем творчестве. Она о вас очень высокого мнения. Макс Абердам, ваш друг, большой хвастун. Ей двадцать семь, а ему шестьдесят семь или, может быть, даже семьдесят. У него слабое сердце и вдобавок еще — жена. Кроме того, он еще держит в доме бывшую любовни­цу. Как ее зовут? Да, Цлова. Для девушки в возрасте Мириам, с ее способностями, свя­заться с подобным ничтожеством — просто самоубийство. У меня для нее только одно оп­равдание: ее мать точно такая же, совершенно ненормальная. Вот какая история. не могу больше с ней разговаривать, я имею в виду Мириам. Почему она сердится? Ей можно все, а мне нет? Если моя жена открыто, на глазах у всего света живет с другим мужчиной в го­сударстве Израиль, почему я не имею права? Мириам почти совсем поставила на мне крест как на отце.