Мешуга

Это все было частью любовной игры. Наступила ночь. Диди проснулся и захныкал в своей кроватке. Мириам оторвалась от меня и побежала в детскую сменить пеленки и дать ему его бутылочку. Его мать где-то в Новой Англии лежала в постели со своей партнершей-лесбиянкой. Когда Мириам возвратилась, она зажгла свет. На руках она держала Диди — рыжеволосого малыша в ночной рубашечке с голубыми глазами и маленьким бледным личиком. Его ручка лежала на груди Мириам, и она сказала, показы­вая на меня:

—   Диди, это твой папочка.

Ребенок смотрел на меня, его лицо было серьезно и спокойно, тихая мудрость отражалась в его глазах. Где-то, сказал я себе, во всем, что существует, есть сила, которая зна­ет и понимает все взаимосвязи между телом и духом. Я никогда не имел ребенка, никогда не хотел привести новую душу в этот проклятый мир, но в тот вечер я почувствовал отцовскую любовь к этому маленькому созданию, которое было совершенно беспомощно, целиком зависело от человеческой ответственности и доброты. Животное в его возрасте имеет зубы, когти, иногда даже ро­га, и уже может добывать себе пищу. Но Человек разумный рождается беспомощным и бессильным и вынужден оставаться таким много лет, пока не выучится и не накопит до­статочный опыт. Похоже, что период детства длится все дольше с каждым новым поколением. Мириам наклонила ко мне ребенка.

—   Дай ручку папочке.

Я взял маленькие ручки Диди и поцеловал их. Потом немного поиграл с его игрушками. Мириам спросила почти со слезой в голосе:

—   Он славный, правда?

—   Пока — да.

—   Что ты имеешь в виду?

—   Из него может вырасти вор, плут, убийца.

—   Гораздо больше шансов, что он будет честным человеком, художником, студен­том, — возразила Мириам. Она взглянула на меня с дружеским упреком и сказала: — Мы могли бы заиметь такого малыша, как Диди, если бы дела не пошли так плохо.

Когда Линн Сталлнер позвонила Мириам и сказала, что она возвратится в Нью-Йорк на следующий день, Мириам предложила, что­бы я переехал в ее квартиру. Однако кварти­ра Мириам приводила меня в ужас. У Стенли все еще был ключ от двери, и он мог ворвать­ся в любое время. Мы разъехались, и я вер­нулся в свою комнату на Семидесятой-стрит. Уходя, я забыл опустить штору, и солнце грело комнату целый день. Было жарко, как в печке. Книги, журналы, газеты лежали, разбросанные на полу, на кровати. Удиви­тельно, что они не загорелись от жары. Я был слишком усталым, чтобы раздеваться, и бросился на кровать в пиджаке, брюках и туфлях. Я купил утреннюю газету, но не бы­ло сил читать ее. Несмотря на поздний час, грохот машин, дребезжание, хлопание сабвея доносились с Бродвея. В летние месяцы Нью-Йорк был адом. Я проспал, не раздева­ясь, всю ночь.

Утром я принял душ в ванной комнате в холле, а затем на сабвее отправился в свой офис. Я долго пренебрегал работой. На моем столе лежал список людей, которые приходили, что­бы излить мне душу и услышать мой совет. Не­которые из фамилий я уже видел ранее: ком­мунист, который разочаровался в России и искал новой интерпретации марксизма; жен­щина, трижды пытавшаяся покончить жизнь самоубийством; обманутый мужчина, искав­ший утешения в алкоголе и наркотиках; моло­дой человек, сведенный с ума лучами, которые направляли на него враги; девушка, которая искала путь к Господу и к обновлению еврей­ства. Я уверял их всех, что не могу помочь им. Я сам потерял душу. Но они решили, что только я могу спасти их, и цеплялись за меня и за сло­ва утешения. Они вырезали отрывки из моих статей и подчеркивали слова. Иногда они осыпали меня незаслуженными похвалами; в дру­гих случаях обрушивали на мою голову самую горькую критику. И все они строчили мне длинные письма.

Я написал серию статей о телепатии, ясновидении, предсказаниях, фантазиях и других оккультных явлениях, и тут же пришло мно­жество писем с фактами, которые изумляли меня. Изредка я получал от читательниц любовные послания с вложенными в конверт фотографиями.

Я был бы не прочь оставить этот пост, но мои начальники, как на радио, так и в газете, не позволяли мне отказаться от роли сове­тчика. Годами я был неизвестен, и вдруг чи­татели узнали меня и даже раскрыли все мои псевдонимы. Появились и клеветники. Не бы­ло конца жалобам: я слишком пессимистичен, слишком суеверен, слишком скептически от­ношусь к прогрессу человечества, недоста­точно предан идеям социализма, сионизма, американизма, борьбы против антисемитиз­ма, деятельности идишистов, проблемам прав женщин. Некоторые критики выражали не­довольство тем, что я увлекаюсь тонкостями фольклора в то время, как на моих глазах воз­никло еврейское государство. Они обвиняли меня в том, что я тащу читателя назад в тем­ное средневековье. а почему такой инте­рес к сексу? Секс не в традициях идишистской литературы.