Мавры при Филиппе III

Дойдя до половины лестницы, Пикильо вдруг услышал шум и крик, смешанный с бранью, происходившей на чердаке. Войдя наверх, он легко нашел дверь, отпертую настежь. В грязной каморке увидел троих мужчин, одетых в черные плащи, в шляпах и с длинными шпагами. По суровым и грубым физиономиям легко можно было узнать в них альгвазилов.

С ними спорила и бранилась известная уже нам старуха. Но тут она была страшнее, чем на улице. В углу этой жалкой комнаты, на койке, сидела другая женщина, едва прикрытая лохмотьями с распущенными и лежащими в беспорядке черными волосами. Эта женщина со слезами на глазах умоляла альгвазилов пощадить ее.

Вдруг шум прекратился. Старуха остановилась, и Пикильо вошел.

– Это что такое? – строго спросил он. – Как вы смеете обижать этих бедных женщин?

– Мы их вовсе не обижаем, а требуем долга хозяину дома. Они не платят, так мы по приказу коррехидора сеньора Педро Диаса хотим или взять имущество, или вести их в тюрьму.

– Проклятый жид насчитывает на нас! – вскричала с сердцем старуха. – За что он хочет с нас десять червонцев! У нас нет ничего… а что было, все продано, или ему же ростовщику заложено. Он хочет взять остальные две вещи, но мы их не продадим ни за что… дочь моя не отдаст их.

– Никогда! Я дала клятву! – вскричала в отчаянии другая женщина.

– Клятва ничего не значит, но наше дело служба. Отдайте все что есть или идите в тюрьму. А вы, сеньор кавалер, не извольте не в свое дело вмешиваться.

– Нет, я могу вмешаться, – возразил твердо Пикильо, – и если вы не оставите этих женщин в покое, то я доложу его превосходительству дону Хуану д’Агилару, вицерою Наваррскому. Я его секретарь.

Услышав это, альгвазилы почтительно поклонились и отступили.

– Но я не хочу, чтобы они были должны хозяину, – прибавил Пикильо, – вот вам десять червонцев на уплату, а одиннадцатый за труды.

Альгвазилы взяли деньги, еще с большим почтением поклонились секретарю и вышли из каморки. Старуха заперла дверь и подала Пикильо с поспешностью стул, единственный из целых в комнате. Он в эту минуту почувствовал важность своего назначения. Первый раз в жизни он стал покровителем других, тогда как сам до этого времени нуждался в покровительстве. И сделавшись не более получаса назад секретарем сильного и важного гражданина, он уже успел защитить несчастных, нашел то блаженство, какого другие во всю жизнь свою не отыскивают.

– Так как этот благороднейший кавалер желает нам покровительствовать, то ему нужно знать нашу жизнь. Расскажи, – сказала старуха, обращаясь к дочери, – расскажи, Гиральда, о нашем прежнем богатстве, славе и почестях… Расскажи все… ему нужно знать это…

Пикильо не мог понять, у кого он находится. Богатство и слава мешалась с грязью и нищетой. Одна из женщин, по-видимому, была когда-то прекрасна, но обстоятельства исказили ее вместе со старостью. Ее несчастье внушало тайное сострадание, но, напротив, другая, грязная и грубая, возбуждала невольное отвращение.

– Да, им нужно знать, кому они помогают! – сказала Гиральда, вздохнув и прикрыв грудь старым одеялом. – Отец мой, Абен Аллиага, был мавр. Он вместе с братьями нашими сражался за веру и вольность против Филиппа Второго, но в горах Альпухарраса был убит в тот самый день, когда дон Хуан Австрийский первый раз победил наших. В эту войну в горах я родилась…

– Да, да! – подхватила старуха. – И когда его убили, я бежала в Гранаду, а оттуда в Севилью. Здесь я воспитала дочь свою, как могла.

– Когда мне исполнилось пять лет, – продолжала дочь, – я с матерью просила милостыню. Целые дни были на улице, вечером возвращались домой, чтобы поужинать, а если ничего не было, то и так ложились.

«Это мне тоже известно!» – подумал Пикильо.

– Когда мне было девять лет, то нашли, что у меня есть голос…

– И какой голос! Просто чудо! – подхватила старуха. – А какая она была красавица? Все начали любоваться ею, несмотря на дурное платье. А голос! Мы обогатились им. Деньги градом на нас сыпались…

– Мы не стали просить милостыню, – говорила Гиральда. – Я начала петь на улицах, и пела недурно. Однажды в числе слушателей остановился сеньор Эстебан Андренио, капельмейстер большого театра. Он вообразил, что я могу быть певицей, и взял меня к себе, выучил музыке и танцам, я поступила на сцену…

– И как теперь вижу! – прервала старуха с восторгом. – Когда она явилась на сцене, я чуть не обмерла. Вот уж не могла бы ничего пропеть!

– К счастью, не ваш был дебют, – возразил Пикильо.

– Но, дочь моя… Если бы вы видели, какое было торжество!.. Мне представлялось, что театр разрушится от грома рукоплесканий.

– Да! да! – вскричала Гиральда. – Я была очарована! И как бедной девушке не лишиться ума от таких похвал, от такой лести?

– В тот же вечер, – продолжала старуха с гордостью, – все герцоги, графы и знатные лица, даже сам директор, приходили в мою ложу и осыпали поздравлениями, все были бы у моих ног, если бы я того захотела! С этого дня она стала получать огромное жалованье: мы завели большую квартиру, богатую мебель, экипажи…