Мавры при Филиппе III

Пикильо остался нем на эти добрые слова, полные великодушия, на это ласковое и вместе с тем почти детское беспечное выражение, которыми Аиха старалась уменьшить важность своей услуги. Он не мог отдать себе отчет в чувствах, которые испытывал. Эти чувства были, конечно, признательность и почтение. Он упал на колени и с жаром поцеловал руку Аихи.

– Никто не должен знать того, что я доверяю Пикильо. Даже Кармен, – с важностью произнесла Аиха.

Изумленный Пикильо взглянул на нее, но она розовым пальчиком зажала ему рот и прибавила:

– Пикильо должен слушать, а не спрашивать.

– Слушаю, сеньора. Но… – произнес он, вздохнув, – я думал, что вы бедная сирота, а вы богаты!

– Так что ж? – возразила Аиха, удивленная его печальным выражением. – Разве ты только за то и был мне предан?

– Нет, сеньора, нет!

– Ну так, – продолжала она, подавая ему руку, – мое богатство не мешает тебе любить меня, как прежде. Однако ступай скорее, покуда никто не знает о вазе.

И она весело принялась за наряд.

Пикильо вышел из дома, сильно взволнованный, и не мог понять, отчего радость его и восторг мешались со страхом и сожалением. Он скоро шел по улице Святой Изабеллы, в которой была лавка фарфоровых вещей, как вдруг услышал голос нищей, просящей подаяния. Задумавшись, Пикильо сначала не расслышал, но голос преследовал его и наконец произнес:

– О Боже!.. Ни в ком нет сострадания!

Пикильо оглянулся и увидел старуху с загорелым и покрытыми морщинами лицом, с растрепанными седыми волосами и судорожно протягивающую руку.

Пикильо вспомнил, что и сам он также ходил по улицам Пампелуны и если бы не Хуанита, то умер бы от голода, и не приглядываясь к старухе, которая имела более грозный, чем умоляющий вид, подал ей все, что имел при себе из своих денег. Именно полчервонца.

– Полчервонца! – вскричала нищая и затрепетала от радости. – Благодарю вас, сеньор, благодарю!

Но вдруг с унынием опустила руки и прибавила:

– Нет! Этого мало! Это не можете спасти ее!

– Про кого ты говоришь, старуха?

– Про кого? – вскричала нищая как будто была в горячке. – Про кого? Разумеется, про нее… она дочь моя… ее убивает лихорадка… нас гонят из последнего угла… и дочь моя должна умереть на улице! Она не хочет просить… а я потихоньку ушла! Я!.. Но Бог свидетель, как я люблю свою дочь!

Пикильо хотел узнать от нее подробности; но нищая захохотала как сумасшедшая и вскричала.

– Полчервонца! Мне полчервонца!.. Когда я сама горстями бросала золото! И нам дают полчервонца!.. Когда нужно десять золотых! Ну, где здесь правосудие? Где здесь правда?

– У меня больше нет с собой, – сказал Пикильо, – а завтра или послезавтра я доставлю вам сколько могу. Скажите, где вы живете?

– Вам сказать, где наша квартира? Но завтра ее у нас не будет.

– Где вы живете? Говорите скорее, мне некогда.

– В доме еврея Соломона на Фиговой улице.

– Как ваше имя?

– Имя?.. На что вам?

– Как же я буду искать? Как вас зовут?

– Аллиага, – произнесла старуха и бросилась в сторону.

Пикильо купил вазу и поставил на место разбитой.

На другой день утром именинница Кармен восхищалась великолепными подарками. Д’Агилар тоже, как родитель, но Аиха более всех. Только Пикильо был несколько задумчив.

За весь этот день он хлопотал и распоряжался, а вечером, в самый разгар бала, был зрителем и стоял у дверей передней. Кармен, царица бала, была так очаровательна, что красотой своей затмила всех блестящих золотом и алмазами красавиц, исключая подругу, которая была прекрасна в своем роскошном мавританском костюме, более от удовольствия и счастья, а также и собственного сознания, что заслуживает ту часть восторгов и удивления, какую ей отдавала толпа молодых кавалеров. Все, кроме Пикильо, восхищались ею.

В душе его происходило что-то непонятное, непостижимое. Он не мог выразить своих чувств, его грызла какая-то грусть, грусть безотчетная.

В зале танцевала Кармен, с каким то красивым молодым кавалером. Пикильо узнал от сеньора Пабло, что это дон Карлос, племянник дон Бальтазара де Суниги, бывшего посланником в Вене.

– Что, он знатный? – спросил Пикильо.

– Да.

– А это кто, с золотой цепью на груди и с бриллиантовой бляхой?.. Вот, танцует с сеньорой Аихой?

– Сын герцога Оссуны, вицероя Неаполитанского… прекрасный человек…

– Богат?

– Очень!

– И знатный?

– Герцог! Чего ж тебе еще!

«Все богаты, все знатны… все сыновья герцогов и баронов, – подумал Пикильо с горестью. – Один я без роду и племени… Кто знает, мое ли это имя – Пикильо?.. Они ходят об руку с прекрасными дамами, с нашими барышнями, а я – в передней… они блаженствуют… я – страдаю!»

Голова его закружилась, и он поспешил выйти из передней и побежал в парк. Через несколько минут он был у того домика, в котором Кармен и Аиха спасли ему жизнь. Он вошел туда, упал на скамейку и горько заплакал.

Безумный!.. Он любил, любил всею душою или, лучше сказать, жил этою любовью. Он не заметил, что жизнь его заключалась в любви. Чтобы угодить Аихе, он оставался в доме д’Агилара, в угоду ей он выучился.